Смартфейс - Хэзер Чайлд

В Линкольншире, там, где они жили раньше, Фрейя без особых усилий завела себе пару друзей в начальной школе. Если и были моменты, когда приходилось сомневаться в себе или своей способности вписаться в компанию, они не сохранились в памяти. В Пэкхаме же дела обстояли иначе: школа, полная людей, с трудом переносивших окружающих. Фрейя пыталась найти свое место в их экосистеме, но это было похоже на контакт с инопланетной расой. Они стояли в темном нагромождении из наушников и экранов гаджетов, бледная кожа с пирсингом коченела на зимнем морозе. Однажды она подошла к девушке с бело-розовыми косами и попыталась начать разговор. Та отшатнулась, будто Фрейя – липкая клякса на парте.

– Почему ты со мной разговариваешь? – спросила незнакомка, уставившись на нее.

Иногда Фрейю кто-нибудь окликал, она воодушевлялась, но потом замечала в волосах говорившего микрофон. Все взаимодействие учеников друг с другом происходило на уровне лайков и комментариев, и это считалось знаком особой благосклонности. Фрейе хотелось общаться по старинке, поэтому ее быстро окрестили деревенщиной или же просто «северянкой», хоть она и настаивала на том, что Линкольншир находится в Ист-Мидлендсе[2].

Ее жажда знаний выходила за пределы школьной программы: выращивая плесень на крышках контейнеров в предвкушении увидеть целый сад, Фрейя забывала делать домашнее задание по английскому языку. Позже она стала задумываться, что с ней не так, закрывалась в комнате и смотрела документальные фильмы, пока не засыпала. Такой образ жизни беспокоил мать, и она проводила со своим ребенком много времени, стараясь заменить друзей, которых Фрейя ожидала завести в средней школе. Когда работа Эстер стала более напряженной, женщина начала потакать прихотям дочери и разрешила ей завести столько животных, сколько вообще могло поместиться в их крохотной квартирке, и записала ее в Центр по охране природы. По крайней мере, теперь Фрейя приходила сюда два раза в неделю, обычно подобные заведения финансировались, чтобы отвлечь посещавшее их «подрастающее поколение» от каких-нибудь асоциальных занятий, так что Фрейю никак нельзя было назвать типичным клиентом.

И Руби тоже, хотя уж она-то несомненно шлялась по всяким закоулкам. Их потянуло друг к другу сразу же после первой встречи, они пытались найти нечто общее, и после каникул Фрейя обрела в школе уважение, болтаясь с девчонкой на пару лет старше себя. Руби занималась ботанскими вещами, но при этом не выглядела заучкой. Ее интересовали факты, факты из определенного периода истории и любого эксперимента: от обжига различных кусочков пластика над зажигалкой до экспериментов вроде «а не сойдут ли они за восемнадцатилетних» (Руби – всегда, Фрейя – никогда). Их можно было видеть на крыше автобусной остановки или лежащими на желтой траве в районе Пэкхам-Рай с банкой газировки, они не обращали внимания на окружающих. Фрейя поражалась тому, что Руби хотела с ней тусоваться, а старшая подружка время от времени подшучивала над ее неуверенностью, иногда даже умудряясь ее побороть.

Пусть они и не виделись с Руби в школе, Фрейя заметила, что кое-что изменилось: в шумных коридорах, в те прежде мрачные промежутки между уроками люди стали ее замечать, не смотрели сквозь, как это было раньше. Сначала она воспользовалась помощью подруги, чтобы сделать первый шаг в осуществлении своего желания попасть на самые популярные виртуальные тусовки. Руби давала хорошие советы касательно взаимных лайков. Каждое сказанное подружкой слово заставляло Фрейю почувствовать, будто она впитывает нечто новое и значимое, становится более материальной, превращаясь в молекулу с другими свойствами.

С момента выпуска из школы прошли годы, но к ней возвращаются те же самые чувства. Фрейя сжимает кружку ладонями и несет ее в гостиную, вспоминая, что в те времена это могла быть керамика: ее было легко разбить и невозможно использовать дважды. Теперь все чашки в квартире сделаны из теплой на ощупь эпоксидной смолы. Девушка нюхает водку и делает первый глоток. Безжалостный напиток лишь обжигает горло, от такого количества даже не опьянеешь. В террариуме напротив леопардовый геккон кладет свою тонкую пятипалую лапку на стекло.

Хотя этого и нельзя утверждать наверняка, Фрейя знает: не встреть она Руби спустя два года после переезда в Лондон, что-нибудь могло произойти. Чувство несправедливости от того, что ее вырвали из спокойной деревенской жизни и оставили без друзей, начинало расти как снежный ком, заполняя сердце злобой и желчью. Руби спасла ее во всех смыслах, и Фрейя думала, что никогда не сможет отплатить подруге тем же. По крайней мере, до Пасхи, когда заметила, что Руби никто не забирает из Центра по охране природы. Никто никогда и не забирал. Почему к Фрейе так долго приходило осознание, что все это время подруга просто ждала, пока остальные участники разойдутся, а затем возвращалась домой в одиночестве?

Руби не любила говорить ни о чем «плохом», поэтому Фрейя почти ничего не знала вплоть до одного июньского вечера, когда обычно безмятежные глаза подружки, густо подведенные карандашом, покраснели от слез. Алкоголизм матери хранился в строжайшем секрете, а теперь у нее обнаружили синдром Корсакова[3], который, как поняла Фрейя, был своего рода слабоумием, вызванным употреблением алкоголя. Четырнадцатилетняя девочка никак не могла оставаться под опекой больного человека. Руби сидела на стене возле Центра по охране природы, выкурив половину сигареты, и размышляла сиплым монотонным голосом, где в Пэкхаме можно спокойно поспать: на огромном бревне на детской площадке в Рае, на крыше стоянки или, может, на одной из железнодорожных арок, если ей, конечно, удастся найти убежище между закусочными и барами.

– Или ты могла бы переночевать у меня, Руби, – предложила Фрейя.

Пока что никто из опеки не сказал Руби, что придется съехать от матери, но это лишь вопрос времени. Была только одна родственница, способная приютить девушку, – бабушка, которая жила в Манчестере и сама нуждалась в сиделке. Запасным планом Руби на случай, если ее заставят туда переехать или же захотят отправить в приемную семью, было каким-то образом попасть в Америку и разыскать отца.

– Я могла бы раздобыть денег, – заявила девушка, но не объяснила как.

В ту ночь Руби сдалась и пошла домой вместе с Фрейей. Девушка ночевала у подруги несколько раз в неделю, пока не были приняты соответствующие меры. В то время, когда мать готовилась отправиться в специализированное учреждение, Руби сильно волновалась. Несмотря на то что поведение девушки не изменилось, глаза по-прежнему были красными, она выщипывала из головы волосы, а затем завязывала на них узелки, когда думала, что никто не видит. Фрейя знала, что мысли подруги становятся все более мрачными, план побега зрел у нее в голове, и это было страшно. Тревожило и то, как Руби стала сидеть на подоконнике: нога свисает наружу, а глаза в свете фонарей горят желтым, и кажется, что она готовится спрыгнуть.

Фрейя почувствовала огромное облегчение, когда однажды вернулась домой и увидела, что мама заделывает купленной пашминой щели в окне крошечной комнатушки – какой-то жадный до денег домовладелец Викторианской эпохи разделил вторую спальню на два помещения – и убирает весь хлам в ящики для хранения, чтобы Руби могла устроиться у них более основательно. Эстер купила напольную вешалку для одежды, постельное белье, не изъеденное молью, и абажур с бумажными звездочками. С практическим подходом человека, проработавшего в области здравоохранения всю жизнь, она разместила Руби без излишней суеты, справившись о самочувствии матери, но без смущения и не заострив на этом вопросе внимания, только предложив помощь на случай, если Руби захочет проведать больную.