Иди и возвращайся - Евгения Овчинникова

Если бы мама была с нами, она бы обязательно чтонибудь придумала. Она бы причалила к берегу, или починила плот, в конце концов, убила бы чудовищ, обернув фольгой рукоятку кухонного ножа.

— Пора в школу, — сказала я бабушке. Она с сожалением кивнула. В то сумрачное утро никто не хотел с ней говорить.

Я надела кроссовки, куртку, накинула капюшон — уже не очень холодно и можно ходить без шапки, но на самокате все равно прохладно. В парадной разложила самокат и выкатила во двор-колодец. Там прозрачными нитями шел едва заметный дождик. Небо было темным, как поздним вечером. Натянула перчатки. У арки меня ждали близнецы.

— Нина, опаздываем! — крикнула Настя.

Ваня открыл калитку, мы в три голоса поздоровались со старушкой, проходившей мимо каждый день в одно и то же время, и понеслись в школу. С Виленского, по Восстания, потом в Басков переулок и на улицу Маяковского, где мы учились с первого класса. Так уж получилось, что мы всё делаем вместе на пятачке от Восстания до Чернышевской.

За те несколько минут, что мы гнали до школы, небо потемнело еще больше. А когда вошли в серое здание и раздался звонок на урок, за дверью хлынул ливень.

Вот я сижу в школе и думаю, что уроки скоро закончатся и я буду свободной. А в свободное время… о-о-о-о, в свободное время можно заняться чем угодно: делать наброски и выкидывать неудачные, а удачные складывать в отдельную папку и никому ее не показывать, пойти в свободную аудиторию в академии, выставить любые предметы, направить на них лампу и рисовать акварелью. Можно пойти в книжный, выбрать десяток книг по живописи и современному искусству, взять чайник черного чая и часами сидеть, перелистывая страницы, почти ничего не понимая, но восхищаясь.

Сегодня после уроков в академии было занятие. Ваня и Настя проводили меня, и мы немного поболтали в холле, но мои мысли были уже заняты другим. Когда я от них уходила, Ваня с сожалением посмотрел мне вслед. Я знала, что они оба ревнуют меня к художке. Раньше мы все время проводили вместе, а теперь я наполовину принадлежала к другому миру.

Сегодня мы собрались в круглой аудитории со стеклянным куполом.

— Продолжаем рисовать движение, — сообщил нам Николай Сергеевич. Он держал красный резиновый мяч с белой полосой. Посреди аудитории были выставлены два куба, накрытые белой тканью. — Ваша задача — показать падение.

Восемь учеников, рассаженных по кругу, принялись за работу. Сосредоточенное сопение, скрип карандашей и шуршание бумаги. Свет едва пробивался через стеклянный купол. Никитин напоминал нам теорию и бросал мячик вниз с куба. Он по очереди подходил к каждому и делал замечания: изящно водил рукой, пальцем указывал на мелкие неточности. В камуфляжных штанах, берцах, коротко остриженный, голубоглазый — на него засматривались девочки из группы и в академии. Я называла его «отрешенным принцем». Мы ничего о нем не знали, хоть он и преподавал в художке который год.

— Опять самодеятельность?! — спросил он у меня из-за плеча, и от неожиданности я черкнула на рисунке жирную линию. Поспешно растерла ее пальцем. — Нина, мы это уже обсуждали. На занятиях мы делаем в точности то, что говорит преподаватель.

Я взяла резинку и начала стирать выглядывающую из-за куба морду шастазавра, но Никитин остановил меня:

— Оставь как есть. Дорабатывай вот здесь. — Он указал на правый бок мяча. — И еще вот. — Он ткнул пальцем в другое место. — Свет куда пропал?

Я молча кивнула. Он минуту постоял у меня за спиной и неслышно перешел к следующему ученику.

Вечером мы с близнецами отправились в кино. В «Художественном» шла «Красавица и чудовище». Домой на Виленский вернулись к одиннадцати.

Перекинулась с папой парой слов о том, как прошел день. Душ.

Уже перед сном, втыкая штепсель зарядки в телефон, я увидела эсэмэс, посланное через интернет-сервис. Сначала шло предупреждение, что эсэмэс отправлено через интернет и может оказаться мошенничеством. Дальше в кавычках — короткое сообщение, от которого мое сердце остановилось: «дорогая я здесь удали это сообщение».

Я часто думала, что бы с нами было, если бы она не исчезла. Наверное, она по-прежнему ходила бы в свой НИИ и писала диссертацию — она писала ее всегда, сколько себя помню, во всяком случае, родители говорили о диссертации каждый день.

— Мой муж может позволить себе жену, которая занимается наукой, — говорила мама по поводу и без. Этой шутке всегда смеялись.

— Ее интересуют только пробирки! — гремела бабушка, если мамы не было дома. Но при маме она была очень милой. Как и все остальные.

Наверное, она дописала бы и защитила кандидатскую и продолжала исследовать свои штаммы — в белом халате, перчатках и прозрачной маске. Папа спал бы до обеда, потом уходил на работу, а ночами играл в игры на компьютере в их комнате. Я бы продолжала ходить на ушу и плавание. Наверное, мама заставляла бы меня ходить на дополнительные уроки английского, хотя я и в одиннадцать лет прилично на нем говорила.

Еще мама отправила бы меня в школу с углубленным изучением химии и биологии. Она всегда говорила, что хотела бы, чтобы у ее детей, то есть у меня, было понимание причинно-следственных связей и закономерностей этого мира. Но я пошла в физико-математический лицей, потому что туда пошли близнецы — мои единственные друзья.

А вечерами мы собирались бы на ужин, а может, завели бы кошку, или даже собаку, или второго ребенка, хоть мама и говорила всегда, что второго она не вынесет.

«Дорогая» — так она меня называла.

— Дорогая, вымой посуду, — просила она, не отрываясь от учебника, в котором делала заметки.

— Дорогая, приберись в комнате, — говорила она, входя в мою спальню и отбрасывая с дороги носки и игрушки.

— Дорогая, брось заниматься ерундой и почитай, — сердилась она и отнимала у меня планшет.

«Дорогая» был американизм, который прочно ко мне прилепился. «Дорогая» — так меня стали поддразнивать близнецы и папа.

«дорогая я здесь». Написанное точно так, как писала она, — без заглавных букв и знаков препинания. Я всю ночь пролежала с открытыми глазами и заснула, когда за окном посветлело и по Виленскому проехали первые машины.

Утром проснулась от стука в дверь и папиного бодрого:

— Доброе утро!

Папа кормил меня завтраком и несмешно шутил. «удали это сообщение». Глядя на него, на хмурое утро за окном, я решила, что ничего не скажу ему о сообщении. По крайней мере до тех пор, пока сама не узнаю больше.

— Папа, кто сейчас занимается маминой пропажей? — спросила я невпопад, прервав очередную несмешную историю.

Папа дернул рукой, и на пол полетела и вдребезги разбилась кружка. Я ни разу не задавала вопросов о ее поисках. Видела, как он мучился, как ночами ходил из комнаты в комнату, но терпела. Мой вопрос прозвучал, видимо, слишком неожиданно, будто вместе с ним вылетел из посудного шкафа бледный, запыленный мамин призрак.