Внезапно в дверь стучат - Этгар Керет

— Все будет окей, — сказала капитанша, видимо заметив, как Орит в задумчивости морщит лоб. — Мы все время будем с тобой.

В раввинат Аси пришел свидетелем со стороны Семена и всю церемонию только и делал, что пытался рассмешить Орит и строил ей рожи. Сам Семен выглядел гораздо лучше, чем в байках. Не бог весть какой красавчик, но и не такой урод, каким его описывал Аси, и не такой уж идиот. Он был очень странный, но не глупый, и после раввината Аси пригласил их съесть фалафеля. За весь день Семен и Орит не обменялись ни словом, кроме «шалом» и того, что требовала церемония, да и за фалафелем старались друг на друга не смотреть. Аси это смешило.

— Смотри, какая у тебя жена красавица, — он положил Семену руку на плечо, — смотри, какой цветок.

Взгляд Семена остался прикован к каплющей пите, которую он держал в руках.

— Что ж с тобой будет, Семен? — продолжал дурачиться Аси. — Ты же знаешь, тебе теперь придется ее поцеловать. Иначе брак по галахе не состоялся.

До сих пор Орит не знает, поверил Семен или нет. Аси сказал ей потом, что точно нет и что Семен просто воспользовался шансом, но Орит не была так уж уверена. Как бы то ни было, внезапно Семен наклонился к ней и попытался поцеловать. Орит отпрянула, и его губы не успели ее коснуться, но запах у него изо рта коснулся ее, смешался с запахом жареного жира от фалафеля и с затхлым запахом раввината, осевшим у нее на волосах. Она отбежала на несколько шагов, и ее вырвало в цветочный горшок, а подняв глаза от горшка, она наткнулась на взгляд Семена. Семен на секунду застыл, а потом просто бросился бежать. Бегом. Аси его звал, но Семен не остановился. Это был последний раз, когда она видела Семена. До сегодняшнего дня.

По дороге туда она боялась, что не сможет его опознать. Она же видела его всего один раз, два года назад, и тогда он был живым. Но теперь она немедленно поняла, что это он. Зеленая простыня полностью скрывала его тело, осталось только лицо, совершенно целое, если не считать дырочки не больше шекелевой монеты на щеке. И запах разложения был в точности как запах его дыхания на ее щеке два года назад. Она много раз вспоминала этот момент. Еще рядом с фалафельной Аси сказал ей, что она не виновата, если у Семена воняет изо рта, но Орит все время чувствовала себя какой-то виноватой. Вот и сегодня, когда постучали в дверь, она должна была его вспомнить. Не то чтобы она выходила замуж миллион раз.

— Хочешь, мы на минуту оставим тебя наедине с мужем? — спросила капитанша. Орит помотала головой. — Можешь плакать, — сказала капитанша. — Правда. Нет смысла держать все в себе.

Я знаю парня, который все время фантазирует. Что значит «все время»? Мужик по улицам ходит с закрытыми глазами. Однажды сижу в пассажирском кресле его машины, поворачиваю голову влево — и вижу, что у него обе руки на руле, а глаза закрыты. Прям реально с закрытыми глазами едет.

— Хаги, — говорю я, — так не пойдет. Открой глаза, Хаги.

А он продолжает ехать как ни в чем не бывало.

— Знаешь, где я сейчас? — говорит он мне. — Знаешь, где я сейчас?

— Открой глаза, — настаиваю я. — Прямо сейчас открой. Ну же, меня от этого трясет.

Чудо, что все это не кончилось аварией.

Чувак фантазирует про чужие дома, представляет себе, что они его. Про машины, про работы. Ладно про работы — про жен. Представляет себе, что чужие жены — его собственные. И про детей тоже. Про детей, которых видел на улице или в садике, про детей из какого-нибудь сериала по телевизору. Воображает их на месте своих детей. Часами. Будь его воля, он бы так всю жизнь провел.

— Хаги, — говорю ему я. — Хаги, очнись. Очнись и живи своей жизнью. У тебя суперская жизнь. Жена потрясающая. Дети отличные. Очнись.

— Отстань, не беси. Знаешь, с кем я сейчас? С Йотамом Рацаби, который служил у нас в штабе секретарем. С Йотамом Рацаби катаюсь на джипах. Только я, Йоти и малой. Авитар Мендельсон, это мальчик один, шалун, ходит с Амит в садик. Так этот Авитар, зараза, мне говорит: «Папа, я пить хочу. Можешь мне пива дать?» Понял, да? Ребенку еще семи нет. А я ему говорю: «Нельзя пива, Ави, мама не разрешает». Его мама, то есть моя бывшая жена, — это Лилах Ядидья из школы. Красивая, как модель, клянусь. Красивая, как модель, но характер тяжелый. Характер жесть.

— Хаги, — обращаюсь я к нему с дивана, — это не твой ребенок и не твоя жена. Ты не разведен, чувак, ты счастливо женат. Открой глаза.

— Каждый раз, когда я привожу назад ребенка, у меня стоит, — продолжает Хаги. — Стоит, как корабельная мачта. Красивая она, моя бывшая жена, красивая, но характер тяжелый. Вот на это, на этот характер тяжелый у меня встает.

— Она не твоя бывшая жена, — говорю я, — и на самом деле ничего у тебя не стоит.

Я знаю, что говорю, он в метре от меня, в одних трусах. Ничего там не стоит.

— Нам пришлось расстаться, — говорит он. — Не было мне с ней хорошо. А ей? Ей тоже не было с собой хорошо.

— Хаги, — умоляю я, — твою жену зовут Карни. И она действительно красивая, но характер у нее никак не жесть. С тобой так точно.

Жена у него и правда мягкий человек. Душа, как у птички, и сердце щедрое, ко всем преисполняется жалости. Мы уже девять месяцев вместе. Хаги начинает работать рано, так что я прихожу к ней в полдевятого, как только она отвозит детей в садик.

— Мы с Лилах в школе познакомились, — продолжает он. — Она была у меня первой, а я у нее. После развода я много с кем ебался, но ни одна мне близкой не стала. А Лилах все еще одна — ну, по крайней мере, издалека так кажется. Узнай я вдруг, что у нее кто-то есть, меня бы это убило, даже после развода. Насмерть бы убило. Я просто не выдержал бы. Все остальные бабы — это так, тьфу. Только она. Только она у меня была навсегда.

— Хаги, — цежу я, — ее зовут Карни, и у нее никого нет. Вы всё еще женаты.

— Вот и у Лилах никого нет, — говорит он и облизывает потрескавшиеся губы. — Вот и у Лилах. Я б с собой покончил, если бы кто-то был.

Тут в квартиру входит Карни. У нее пакет из «AMPM»[12], и она сухо так со мной здоровается. С тех пор как мы вместе, она старается на людях держаться от меня подальше. С Хаги она не здоровается вообще — она знает, что с ним не о чем говорить, когда у него глаза закрыты.

— Дом у меня, — продолжает он, — в самом центре Тель-Авива. Красивый, за окном шелковица. Но маленький. Просто слишком маленький. Мне еще одной комнаты не хватает. На выходных, когда дети у меня, приходится раздвигать им диван в гостиной. Это не дело. Если до лета не найду какой-нибудь выход, придется съезжать.

По ночам, с тех пор как она ушла, он каждый раз засыпал в другом месте: на диване, на кресле в гостиной, на циновке посреди веранды, точно какой-нибудь бомж. По утрам он обязательно шел куда-нибудь завтракать — даже заключенным раз в день полагается прогулка по тюремному дворику. В кафе ему всегда доставался столик на двоих и пустой стул напротив. Всегда. Даже когда официант заранее спрашивал, один ли он. Другие люди сидели парами-тройками, смеялись, ели друг у друга из тарелок, спорили, кто оплатит счет, а Мирон сидел один и ел свой завтрак «Здоровое утро», состоявший из стакана апельсинового сока, миски медовых мюсли и двойного эспрессо без кофеина (обезжиренное горячее молоко отдельно). Конечно, ему было бы приятнее, если бы кто-нибудь сидел напротив и смеялся вместе с ним, если бы кто-нибудь спорил с ним про то, кто оплатит счет, и ему пришлось бы побороться, протянуть официантке купюру и сказать: «Не бери у него, ну же, перестань, Аври, сегодня плачу я». Но, хоть ему и не с кем было проделывать это все, завтракать одному было в сто раз лучше, чем оставаться дома.