Истории про любовь - Эдвард Радзинский

Неужели не найдется по полтиннику для девушек

вместо всех ваших криков?»

И пошел прочь.

И тогда кто-то положил на асфальт полотенце,

и люди начали бросать деньги,

а потом охапки сирени,

сорванной прямо с деревьев у кинотеатра.

А она все пела.

Она пела всю ночь до поезда.

И уехала, осыпанная цветами,

как и подобает Актрисе после спектакля.

Она любила цветы.

Сама их себе дарила.

Это были, пожалуй, единственные цветы,

которые подарили ей».

(Не считая тех, что положат на гроб.)

Итак, она шла по Арбату в последний раз —

в последний раз не сдать свои экзамены.

Ей обещал помочь знаменитый режиссер,

имя которого значило все в том училище.

Режиссер был стар (это она так считала,

а на самом деле он оставался ребенком).

Люди в театре совсем не стареют,

как их портреты в фойе…

Режиссер увидел ее в театре-студии

и влюбился, как обычно

(то есть пылко и на неделю).

«Ты рождена для театра —

так он сказал ей. —

Но ты пугаешь всех своими замашками.

На приемных экзаменах ты должна выглядеть

не как Мэрлин Монро,

но очень скромно, как обычная ткачиха,

как Екатерина Алексеевна Фурцева

(к сожалению, она не знала, кто это такая), —

и тогда я смогу тебе помочь!»

Но он не помог ей,

малое старое театральное дитя.

И никто так и не выяснил,

приходил ли он вообще в тот день

на приемные экзамены.

Режиссер обладал поразительным свойством:

когда от него что-то требовали,

он становился человеком-невидимкой.

А от него все время требовали:

актеры – ролей,

администрация – решений,

требовали старухи (его прежние девочки)

и девочки (его будущие старухи).

И он всем обещал.

Это было его правило – не отказывать.

Потому что он знал:

в тот момент, когда они его настигнут,

он исчезнет.

Он объяснял мне потом по телефону:

«Читала она превосходно.

Но комиссия решила, что она сумасшедшая:

в конце она вдруг сбросила туфли,

полезла на шведскую стенку

и оттуда кричала финал стихотворения

про Мэрлин Монро.

И они так испугались —

я говорю о приемной комиссии…»

И он задохнулся от наивного детского смеха…

(Она придумала этот финал

во время одиноких безумных репетиций

в домашнем театре

в недостроенном доме.)

В этой истории была правда,

в которой режиссер никогда бы не признался

даже себе самому.

Средний человек,

он страшился чрезмерного.

Полый человек,

он страшился наполненного.

Самое странное – она это поняла:

«Только не вздумай ему звонить и просить за меня…

Бесполезно.

Не они, а он меня боится.

Не они, а он меня не взял».

А потом я увидел ее

в последний раз до ее смерти.

Я ехал к ней на свидание.

Я сел в машину и повернул ключ в замке зажигания.

И ключ обломился.

И тут я вспомнил,

как она впервые села в мою машину…

Мы ехали тогда за город

по пустой дороге в светлый июньский вечер.

Она увидела в окне полную луну и закричала:

«Ведьмин час наступил!»

И тотчас я услышал удар,

резкий, жестокий удар:

нас догнал «рафик» и ударил сзади.

На пустой дороге…

Потом шофер «рафика» глядел безумными глазами

и никак не мог понять,

как же это произошло.

На пустой дороге, на абсолютно пустой дороге!

И тогда она сказала удовлетворенно:

«Это – я!»…

Я выбросил сломанный ключ,

оставил машину у тротуара,

поймал такси и успел на это свидание.

На последнее свидание до ее смерти.

Было тридцатое декабря.

Ей оставалось жить две недели…

Я стоял у памятника Пушкину,

поджидая обычного ее появления —

эффектного появления в новогодней толпе у «Пушки».

Неожиданно я наткнулся глазами

на высокую усталую женщину,

такую обычную женщину —

в темном пальто, с блеклым лицом,

с волосами, уложенными под береткой…

Она пришла после ночного дежурства

у постели парализованной старухи.

«Теперь я работаю ночной медсестрой,

а это пальто я купила сама.

Правда, миленькое?»

Миленькое пальто подозрительно пахло покорностью.

Покорностью и правдой.

И очень трудным хлебом.

Она заметила мой взгляд:

«Пора начинать жить нормально,

мне скоро (ужас!) двадцать.

Вчера я собрала все свои вещи

и утопила ночью в Патриаршем пруду

вместо себя:

револьвер, череп,

и главное – хипповую ленточку,

которой я обвязывала волосы.

Вот ее больше всех было жалко.

Ленточка долго плавала в пруду,

а я кричала ей:

«Что делать, у меня только два пути —

утопиться самой или утопить вас всех

и покончить с театром!»

Я даже позвонила режиссеру,

чтобы его не мучила совесть,

и сказала ему:

«Я покончила с театром!»

И знаешь, что он ответил?

«Это хорошо!

Потому что если бы ты к нам поступила,

мы жили бы как на вулкане.

Ты неровная, от тебя не знаешь, что ждать…»

Пусть они учат ровных!

Помнишь у Блока стихотворение про самоубийство:

«Она пришла на землю, но земля ее не приняла…»

Загнанных лошадей пристреливают,

а непринятых в артистки…»

Она засмеялась:

«Не гляди так…

И не бойся.

Я уже не играю в эти игры.

Я выхожу замуж.

Я теперь как все.

И ты молодец – сразу это понял».

Ее бешеная интуиция – она поняла мой взгляд…

Будь проклят этот взгляд!