1000 белых женщин. Дневники Мэй Додд - Джим Фергюс

– В самом деле, – добавила я. – Я так плодовита, что стоило моему возлюбленному Гарри Эймсу, эсквайру, взглянуть на меня с любовным томлением во взоре, как детишки высыпались из моего чрева, как зерна из мешка!

(Я должна упомянуть то, о чем не говорят: единственная причина, по какой я не понесла от мерзкого санитара Франца, чудовища, которое приходило ко мне по ночам, заключалась в том, что жалкий кретин до времени разбрызгивал свое мерзкое семя на простыни, кряхтя, постанывая и плача от бессилия.)

Боюсь, что, уверяя сестру Кроули в своей способности к деторождению, я перестаралась – ибо она взглянула на меня с надоевшей уже и такой знакомой настороженностью, с какой люди смотрят на сумасшедших – как реальных, так и мнимых, – точно боясь, что их болезнь заразна.

Но, очевидно, осмотр я прошла, потому что после этого меня расспрашивал сам мистер Бентон – он задал несколько определенно странных вопросов: умею ли я готовить на костре? Люблю ли я бывать на открытом воздухе? Могу ли спать на улице? Каким я представляю дикаря с Западных равнин?

– Дикаря? – переспросила я. – Никогда не видела дикарей, сэр, и мне трудно судить о них так или эдак.

Наконец мистер Бентон перешел к делу. «Согласны ли вы служить своему правительству со всей душой и рвением»? – спросил он.

– О, конечно! – ответила я.

– Как вы отнесетесь к браку с дикарем, чтобы родить ему ребенка?

– Ой, – не смогла я сдержать возгласа полного замешательства. – Но зачем? – спросила я, скорее обескураженная, нежели задетая. – С какой целью?

– С целью установления мира на Великих равнинах, – ответил мистер Бентон. – Чтобы отважные поселенцы могли не опасаться нападений кровожадных варваров.

– Понятно, – ответила я, хотя, конечно, мне ничего не было понятно.

– Как часть нашего договора, – добавил мистер Бентон, – наш президент продемонстрирует свою вечную благодарность вам путем гарантии немедленного освобождения из этого заведения.

– Правда? Меня выпустят отсюда? – спросила я, с трудом сдерживая дрожь в голосе.

– Стопроцентная гарантия, – ответил мистер Бентон, – при условии, что ваш законный опекун, если таковой есть, согласится заполнить бумаги и даст свое письменное согласие.

В голове у меня уже начал зреть план преодоления этого последнего препятствия на пути к свободе, и снова я ответила без всякого промедления. И присела в глубоком реверансе – колени мои тряслись от долгих месяцев вынужденной недвижности, да и просто волнительной мысли о том, что скоро я смогу быть свободна! – «Для меня это большая честь, сэр, – выполнить гражданский долг, – сказала я, – предложить свои скромные услуги Президенту Соединенных Штатов». – На самом деле, я бы согласилась спуститься в преисподнюю, чтобы выбраться из сумасшедшего дома… И, по-видимому… именно на это я и согласилась.

Что касается обретения согласия родных, позвольте прежде упомянуть, что, хотя меня можно было обвинить в безумии и промискуитете, никто не посмел бы сказать, что я глупа.

Получение согласия родственников на участие пациенток в программе НДИ («невесты для индейцев», расшифровал мистер Бентон) было отдано на откуп главному врачу лечебницы, человеку, который лично поставил мне отвратительный «диагноз» – доктору Сидни Кайзеру; он должен был пригласить их в лечебницу, известить обо всем и получить письменное согласие, после которого пациентки могут быть свободны и принять участие в программе, если они того пожелают. За полтора года, проведенные мной в заточении, добрый доктор, как я уже упоминала, посетил меня всего дважды. Однако, несмотря на тщетность моих попыток поговорить с ним, я познакомилась с его ассистенткой, Мартой Этвуд, славной женщиной, которая пожалела меня и с которой мы подружились. Да-да, Марта стала моим единственным другом и человеком, которому я могла доверять в этом проклятом месте. Если бы не она, не ее скромные проявления заботы и доброты, не знаю, как бы я выжила здесь.

С первых же минут нашего знакомства Марта поняла, что я не безумнее, чем она, и что моя семья обошлась со мной несправедливо, как и со многими другими здешними пациентками. Когда передо мной забрезжила возможность «бежать», она согласилась помочь мне осуществить дерзкий план. Сначала она «позаимствовала» из кабинета доктора Кайзера письма моего отца и сделала копию бланка его личной корреспонденции. Вдвоем с ней мы подделали письмо, в котором он просил извинения, что не сможет лично присутствовать на собрании родственников, поскольку едет по делам. Усомниться в этом у доктора не было причин – ведь он знал, что мой отец – президент Чикагской и Северо-Западной железных дорог, для которых он разработал и построил целое зернохранилище – самое крупное и современное в городе, как он беспрестанно напоминал нам. Его работа предполагала разъезды, так что ребенком я почти не видела его. В письме доктору Кайзеру мы с Мартой, или, лучше сказать, «отец», сообщали доктору, что с нашей семьей недавно связались сотрудники программы НДИ, и агент Бентон лично гарантировал ему мою безопасность во время пребывания на населенной индейцами территории. Поскольку Марту допустили до всей процедуры, я уже знала, что соответствую основным требованиям и считаюсь идеальной кандидатурой. (Не то чтобы я могла этим похвастаться: ведь требовалось всего-навсего быть детородного возраста и не совсем безумной, чтобы на что-то да сгодиться в хозяйстве. Полагаю, не ошибусь, если скажу, что правительству стало куда важнее найти требуемое количество женщин, нежели и вправду содействовать счастливым союзам бледнолицых и туземцев – и мой отец, будучи прагматичным дельцом, одобрил бы такой подход.)

Так вот, в нашем письме мой отец благословил мое участие в, как мы написали, «волнительном и благородном начинании – ассимиляции язычников». Насколько я знала, отец рассматривал индейцев главным образом как препятствие для роста сельского хозяйства в Америке – ему претила мысль, что плодородные равнины пустуют, а ведь удел доброго христианина – обрабатывать землю и наполнять зерном его элеваторы. Сказать по правде, отец ненавидит краснокожих лишь потому, что дельцы из них никакие – недостаток, который отцу виделся наихудшим из всех человеческих изъянов. На бесконечных званых ужинах в родительском доме он любил провозглашать тост за здоровье Великого вождя Черного Ястреба, благодаря которому он и его друзья так разбогатели. Этот вождь однажды сказал: земля не продается. Продать можно лишь то, что унесешь с собой. Странный и забавный народец эти краснокожие, думал мой расчетливый отец.

К тому же вынуждена признать, что в глубине души отец бы обрадовался подобной возможности избавиться от меня и заодно от позора, на который обрекли семью я, мое поведение и «диагноз». Ведь, сказать по правде, отец – жуткий сноб. Должно быть, в кругу его друзей и приятелей-дельцов иметь сумасшедшую, а еще того хуже – распутную дочь, было чем-то невыносимо постыдным.

Так что отец, в своей напыщенной, но отстраненной манере – в таком же тоне он мог бы дать разрешение на то, чтобы меня отправляли в институт благородных девиц (возможно, просто потому, что во мне течет его кровь, я способна со столь дьявольской легкостью подделывать его стиль и почерк) – выражал убежденность, что «бодрящий воздух Западных равнин, простая, здоровая жизнь на лоне прекрасной природы и захватывающий культурный обмен помогут поправить пошатнувшееся душевное здоровье моей непутевой дочери». Не правда ли, поразительно – у отца просят – и получают! – разрешение на то, чтобы его дочь совокуплялась с дикарями.