Жизнь, прожитая не зря - Игорь Бойков

— Ну и чего?

— Ну, и вот, короче. Эти три пацана их не то, что «держали», доили конкретно. Они же почти все там отличники были. Стипуху, получали, короче. И вот пацаны к каждому хохлу подходили и говорили: «Всю стипуху нам отдавать будешь. И ещё каждую неделю будешь нам стольник приносить». Русские же очкошники все, сам знаешь. И поэтому делали всё, что пацаны говорили. Такие черти, отвечаю! И вот так они доили их конкретно, — глаза парня сверкнули восторженно.

— И сейчас доят?

— Короче, так год продолжалось. Потом те декану сучнули, заяву в ментуру написали. Пацаны вытянули одного прямо с лекции во двор. Там рехтанули конкретно. А он, сучёк, обратно заяву написал. Короче, отчислили пацанов, и ментам «лапу» тоже пришлось дать.

— И чего, они этим чертам, — он именно так и сказал — «чертам», а не «чертям». — Потом ничего не сделали? Да за то, что заяву написали, я их вообще убил бы, на хрен!

— Понимаешь: спалились пацаны. Вот только восстановились недавно. Сам прикинь, ещё кроме ментов, в универе тоже нехило отстегнуть пришлось. И ещё в военкомате «лапу» конкретную с них взяли. Сейчас пока оставляют их чуть-чуть, чтобы утихло всё. Но потом отвечаю: тем, кто заяву написал — труба будет!

— Да раз они черти, то их гноить надо! Это же только у чертов «лапу» забирают. Разве нормальный пацан деньги отдаст?

— В натуре.

— А они только у русских забирали?

— Нет, доили ещё у пару нацменов. Те тоже черты конкретные были. Но те заяву писать не стали. Кентов своих с района, с селухи подтянули, разборку устроили. Короче, потом решили, что их оставят после этого.

— Там, где я учусь, у нескольких чертов тоже «лапу» берут.

— Да у чертов по-любому везде «лапу» брать будут.

Парни помолчали и дружно плюнули под ноги.

— А вот у нас на факультете тоже одна баба, короче, заяву написала на пацанов.

— Чё стало?

— Пацаны её напоили вшестером и трахнули все вместе. А потом выяснилось, что беременная оказалась. Поэтому и написала заяву, чтобы деньги содрать с них. Аборт же дорого стоит. А пацанам прикинь как теперь: и ей «лапу» надо, и ментам.

— Этой бабе не жирно будет — «лапу"? Выстёгивать надо конкретно тех, кто сам разобраться не может и, как очкошник, заявы пишет. Ей кто виноват, что она — шлюха?

— Это-то понятно. Но заяву-то она написала. Менты до пацанов уже докопались конкретно. Тоже, суки, «лапу» хотят.

— И чё баба?

— На заочный перевелась.

— Кто она по нации? Тоже русачка?

— Да, нет. Нацменка. Лешка сельская.

Парень плюнул, громко отхаркнув мокроту.

— А вот Рашид с моего двора есть же?

— Раха, что ли?

— Да. Вот он, короче, со своим кентом Гаджишкой так издевались над бабами! Так прикалывались!

— Как?

— Раз, короче, идут по парку. Видят: две бабы на скамейке сидят. Две такие дуры, в натуре. Они к ним подходят, туда-сюда, короче. Бабы такие, есть же, довольные, что пацаны с ними движения делают. А они, короче, встали по обеим концам скамейки и резко её назад перевернули. Бабы вверх ногами полетели. Одна из них в длинной юбке была. Так юбка ей вообще на глаза упала, трусы наружу. Она орёт, валяется на земле, ничего не видит. А Раха с Гаджишкой бегут и на бегу «ха-ха» ловят.

— А бабы чё?

— А что они могут сделать? Орут просто громко. Раха говорил, такие дуры, в натуре, попались. Тоже лешки сельские.

Парни гоготали долго, смакуя рассказ.

Лебедев встал и расстроено пошёл прочь. Догрызать семечки не хотелось. Он бросил их сновавшим возле лавки голубям. Капитан чувствовал себя оплёванным.

«Русские же очкошники все», — фраза раскалённой иглой колола сердце. Гадостное словечко приобрело ещё более гнусный оттенок. «Очкошники» — в смысле трусы.

Стыд, унижение, горечь жгли до жаркой испарины, почти до слёз. В душе крепла такая злость, что на мгновение ему захотелось вернуться, схватить молодого бычка, рассказавшего про дружков-вымогателей, за ворот, врезать кулаком по нахальной и тупой роже, свалить на землю и бить, бить неистово, затаптывая берцами в асфальт.

Лебедев скрипнул зубами. Даже остановился, всерьёз раздумывая, не вернуться ли назад. Но разум подсказывал обратное: парней четверо, и бить смачно и жестоко, с гиком и гоготом будут как раз его. И это он будет лежать на асфальте растоптанным и неживым месивом, в растекающейся луже крови.

Ярость сделалась бессильной, немой. За последние годы это чувство сроднилось с капитаном, стало частью его. И с того давнего августовского вечера на Дворцовой площади, когда он бросил бутылку в патлатого певца, лишь росло и крепло. Давило каменной плитой всё сильнее день ото дня, пригибая ниже и ниже, к самой земле. И внезапно он поймал себя на мысли, что сейчас уже не смог бы вот так швырнуть чем попало в ненавистное лицо, как тогда, или отмудохать со злости первого встречного. Сама его душа сделалась безвольна и пуста, словно проткнутый, обмякший воздушный шарик.

Лебедев с ругательством пнул ногой подвернувшуюся урну. Она упала с громким стуком на асфальт и покатилась по нему, вываливая наружу содержимое: пустые бутылки, бумажки, огрызки яблок, шелуху семечек. Капитан раскидал ногами по аллее мусор, поддавая бутылки с такой силой, что те, налетая на бордюр, разбивались вдребезги.

— На, сука! На! — выкрикивал он, радостно вслушиваясь в звон бьющегося стекла.

Когда капитан, наконец, вышел из парка, уже темнело. Зимние сумерки были густые, свинцовые.

Он направился к улице, чтобы поймать маршрутку и ехать обратно в часть. Встал у обочины, вытянул руку. «РАФик» остановился почти тот час. Лебедев уже открыл дверцу, чтобы забраться в салон, но тут же вспомнил, что у него нет денег. Сердито захлопнул её, развернулся спиной и быстро пошёл в обратную сторону, не оглядываясь. Толстый небритый водитель сначала удивлённо проводил его взглядом, потом выругался и уехал.

Капитан прошёл всю улицу до конца, миновал площадь. На ней, с обеих сторон от главного правительственного здания, стояло по БТРу. Их пригоняли сюда каждый вечер, как только начинало смеркаться, и они охраняли площадь до утра. Бойцы, положив автоматы на колени, курили на броне, безразлично глядя на редких прохожих.

Лебедев почувствовал, что здорово устал за день. Хотелось забраться в свою каморку, завалиться на койку и, глядя в потолок, вытянуться во весь рост. Ещё очень хотелось есть. Семечки здорово раздразнили аппетит.

Однако идти было далеко, и капитан шагал упрямо, почти не глядя по сторонам. Улица, по которой он шёл, была узкой и безлюдной. Иногда мимо на большой скорости проносились машины. Одна пролетела совсем близко от обочины, обдав его ветерком. Через спущенное до половины стекло заднего сидения из черноты салона слышалась громкая вульгарная музыка, пьяный женский смех.