Когда цветут эдельвейсы - Владимир Топилин

На востоке проявилась охровая полоска света, пролилась на снежное покрывало. В воздухе затишье. Последние пушинки улеглись на землю несколько часов назад. Свежая перенова чиста, свежа, прекрасна, как молодая непорочная дева. Дорога похожа на льняное покрывало. Нет следов колес машин, не видно отпечатков шагов человека.

Окончил Еремей работу, опёрся на черенок лопаты, вдохнул полной грудью воздух. Хорошо! Лёгкий морозец бодрит, отзываясь волнующей ностальгией, как много лет назад, когда он, вот так же, рано поутру, пока Акулина доит корову, перебегал дорогу к разведёнке Парфёнихе, на кружку чая. Где же теперь добрая, приветливая соседка? Нет её. Померла двадцать лет назад. Помнится, пришел Еремей вот так же утром, а общительная Луша едва тёплая. Теперь от её дома остались полусгнившие стены и провалившаяся крыша. По посёлку мало кто помнит её — умерла, и забыли. Коротка человеческая память, как декабрьский день.

Посмотрел старик вдоль дороги, направо — никого, перевел взгляд в другую сторону — та же картина. «Да, не тот ныне народ пошёл, ленивый, — подумал дед. — Раньше, в былое время, до войны и после неё, каждый день люди в пять часов вставали, чтобы дома всё управить и на предприятие не опоздать. Строго было, не то что сейчас: хочешь, вообще не работай, дома сиди, никто наказывать не будет».

Впрочем, нет. В двух избах в окнах свет горит. У Сухановых, по правой стороне улицы, да у Лузгачевых. В первом случае понятно. Там Тамара Васильевна по хозяйству хлопочет, тоже любит рано вставать, а у Лузгача, наверное, опять посиделки, семейный запой на неделю. Падает семья в пропасть, никому до этого дела нет.

Хотел Еремей в дом вернуться, лопату на плечо закинул, первый шаг сделал. Вдруг слышит, как где-то сзади калитка хлопнула. От дома Лузгачевых кто-то вышел, направляется в его сторону. Интересно узнать, кто куда, да и душа за ночь по разговору истосковалась. Спрятался промысловик за снежный навал поджидать раннего путника.

Человек всё ближе подбирается. На расстоянии не видно, мужчина или женщина, ещё достаточно темно, а глаза старого Еремея подводить стали. Однако ноги быстро по снегу скрипят, торопятся. Шаг короткий, лёгкий, наверно, баба спешит. Наконец-то Силантьевич узнал походку: да то же

Надюха! Точно, она. Вон и телогрейка на ней широкая, с мужниного плеча. Фигурка маленькая, как у болонки. Поступь короткая, но частая, бегучая, как у лисы.

Идёт Надежда по улице, не оглядываясь. Левая рука полы фуфайки запахнула, правая держит большой пакет целлофановый, что в магазинах продают за три рубля. Женщина слегка изогнулась в левую сторону, как будто несёт ведро с водой. Значит, пакет имеет вес не меньше семи килограммов.

Куда идёт соседка? У старика от волнения пот по груди побежал. Напружинился он телом, как росомаха перед прыжком на кабаргу. Едва знакомая поравнялась со снежной кучей, сделал шаг из своего укрытия:

— Куда прёшь с утра пораньше?

От неожиданности у Надежды разъехались ноги. Перепуганная, она присела на пятую точку опоры, тонко закричала раненым зайцем, замахала руками, как берёза на ветру. Пакет отлетел в сторону, полы телогрейки распахнулись, оттуда выскользнула пустая полуторалитровая бутылка. Сидит на дороге Надюха, смотрит на Еремея полными страха глазами, не может понять: трактор на неё наехал, либо она свалилась с воза сена.

— Здорово живёшь, соседка! Что это ты на дороге, как у себя в ограде, восседаешь? — лукаво играет словами Силантьевич.

— Ох, и напугал же ты меня, дед... — наконец-то собралась с духом Надежда. — Что это тебе, старый пень, не спится?

— Да вот, жду, может, какая птица-коряга с утра приласкает.

— Была нужда! — подхватила Надюха. — Тебя обними, а ты рассыплешься.

— Ты куда это лыжи навострила? — не обращая внимания на колкости, шутит старик. — Бутылка-то для чего? Небось за керосином в лавку пошла или ребятишкам за молоком?

— А тебе какое дело? Всё-то знать надо! — подпрыгивая на месте, разозлилась Надька. — Недаром вороном зовут. Кто что ни сделает — видишь, и годов тебе сам не знаешь сколько.

— Верно ты говоришь, — смеется безобидный Еремей. — Всё вижу, всё понимаю. Потому как жизнь свою в стопке не утопил. А теперь ты мне скажи, вот к своим тридцати годам: почему солнце встаёт на востоке, а садится на западе? Что, не можешь докумекать? Пора тебе, Надюха, с водкой завязывать. Сгинешь, и дети на могилку не придут...

Молчит Надежда, пыхтит носом. Уколол Еремей своей речью, задел женское самолюбие. Подхватила соседка пакет, поспешила прочь:

— Некогда мне тут с тобой. Ждут меня...

— Ну-ну, давай, беги, а то остынет или не достанется. А что в пакете-то?

— Всё тебе знать надо, — издали ответила соседка, — бельё у меня тут... Женское! Примерять будешь?..

Промолчал старый охотник, горько усмехнулся. Знает, куда побежала Надюха — к Машкелейке за шмурдяком. Денег нет, так что-то на обмен понесла. Подошёл к тому месту, куда пакет упал, захватил ладонью снег, поднёс к глазам. Точно, так и предполагал: бордовые сгустки, кровь. Мясо маралье понесла очередная покупательница в обмен на спирт. Да, жизнь пошла... Когда такое было? Раньше за утробу мужики пулю отливали, теперь же чествуют. Эх, семь забытых перевалов...

Не стал Еремей Силантьевич ждать, когда женщина назад пойдёт. Что-то нехорошо на сердце стало, а на душе так пакостно, будто медведь в тайге продуктовый лабаз порушил. Пошёл старик в дом, прилёг на кровать да незаметно уснул.

Сколько времени прошло — неизвестно. Только слышит Еремей Силантьевич голоса. Вроде как Акулина с Прошкой разговаривают.

Прошка — соседка, четыре года назад пожелавшая помереть Еремею в одном валенке. Теперь дед не упускает момента пожелать ей нечто подобное, чтобы она от досады съела свой последний передний зуб.

Вышел Силантьевич на кухню, поприветствовал бабушку:

— Здорова ли будешь, скрип-колесо?

— Однакось, сегодня хвораю, погода меняется, — прихлёбывая за столом чай, отозвалась та. — Вот, с кумой давно не виделись, пришла проведать. А у тебя как: кости ломит или ломает?

— У кого ломит, у кого ломает, а у меня грудь колесом выпирает! — молодцевато нашёлся дед Еремей, одновременно присаживаясь у порога на маленький стульчик.

— Ой! Смотри-ка, соседка, муж-то у тебя каков? В сапогах ноги передвинуть не может, всё туда же: глухарь ощипанный!

Еремей покрутил головой по сторонам, выискивая предмет для ответной колкости. Довольная шуткой, Прошка смачно грызла медовый пряник, который привезли в магазин в прошлом году. Дед наконец-то нашёлся, поднял из утла старый, рваный носок, брезгливо понюхал и вытянул в сторону:

— Акулина! А это чей геморрой отгнил?

Жена, сослепу приглядываясь, вытянула голову. Прошка вскочила с табурета, прихлопнула ладонями свой широкий зад. Еремей подлил масла в огонь:

— Что, не наш? Ну, тогда я его в печку выброшу.