Красный Франкенштейн. Секретные эксперименты Кремля - Олег Шишкин

Советское государство и партия в конце 1920-х — начале 1930-х годов смотрели на академических ученых с плохо скрываемым раздражением и скептицизмом. Их буржуазное происхождение и чванство внушали Кремлю самые серьезные подозрения. У многих светил было весьма туманное прошлое, которое неплохо было бы просветить рентгеном ОГПУ. И на поверку оказывалось: орнитолог Серебровский служил в армии Врангеля, физиолог Быков — в армии Колчака, генетик Левит долго прохлаждался в Америке. А стоило только выпустить за границу Добржанского или Тимофеева-Ресовского, как они не хотели возвращаться в родной СССР.

А из прокуратуры постоянно поступали тревожные сигналы. Генеральный прокурор Крыленко сообщал о необходимости возбудить дела против многих членов Академии наук. Уже 3 января 1930 года зампред ОГПУ Генрих Ягода и начальник Секретно-оперативного управления Евдокимов доносили Сталину о матерых двурушниках и антисоветских бандитах, окопавшихся в Академии наук. Реакция была молниеносной — начались аресты. Среди первых жертв был и директор Зоологического музея Академии наук, профессор А.А. Бялыницкий-Бируля. Тот самый, который «по вопросу о скрещиваниях… решительно высказывается против планов проф. Иванова проводить искусственное обсеменение туземок помимо их согласия». Еще один недруг Иванова уходит с научной сцены, звеня кандалами. Такой победы Илья Иванович явно не ожидал.

Но история сделала неожиданный поворот. И вновь перед отважным зоотехником возникло неожиданное препятствие.

Жизнь советских институтов — это мир интриг и разнообразных коллизий. Основными темами для действий сотрудников являлась борьба за власть и финансирование научных проектов. Институт экспериментальной эндокринологии не был исключением из этого естественного правила. Полюсом раздражения многих сотрудников к концу 1929 года стал товарищ Тоболкин. К этому времени он достиг вершины своего могущества. И это мозолило глаза его начальникам.

Деятельность заместителя, руководившего обезьянником, раздражала многих. Статус его был вполне сравним с постом директора. Его полномочия благодаря кремлевской поддержке порой были шире, чем это можно было предположить. Он имел возможность получать колоссальные деньги, причем такие, какие институтским начальникам и не снились. Опираясь на помощь кремлевских иерархов, он фактически создал собственное, независимое даже в финансовом смысле учреждение, что, конечно, не устраивало руководство его родного Эндокринологического института. Оно решило повести наступление на самостийника и попытаться скомпрометировать его в глазах всесильных покровителей.

Отношения с руководством Института экспериментальной эндокринологии обострились у Тоболкина особенно сильно, когда директор понял, что его заместитель по каким-то причинам полностью поддерживает опыты Иванова по гибридизации и акклиматизации, но тормозит, а то и саботирует передачу животных для трансплантации половых органов деятелям партии и советского правительства.

Первый шаг в тайной войне с Тоболкиным был предпринят 10 января 1930 года. В этот день в институте собралось заседание правления. Второй пункт протокола раскрывает некоторые детали институтской интриги:

«2. Слушали: о питомнике обезьян в Сухуме.

Постановили: Ввиду того что Сухумский питомник по широте стоящих перед ним задач имеет всесоюзное значение, считать целесообразным выделить его из состава института в самостоятельное учреждение Наркомздрава (по линии ГИНЗ’а), сохранив за институтом преимущественное право на получение обезьян для своих научных нужд и контроль за сохранностью здоровых обезьян.

Возбудить ходатайство перед НКЗ о проведении данного постановления в жизнь с 1 октября 1930 года. Постановление о сроке принято большинством 3 членов Правления против 1 — С.Я. Шютте, особое мнение которого при сем прилагается»6.

Хитрость документа состоит в том, чтобы спихнуть окончательно Тоболкина, ведь в случае предлагаемого институтом контроля за обезьянами всемогущий заместитель интеллигентно выставляется за порог научного учреждения и становится главой неизвестно чего. Но зато освобождалась ставка.

Особое мнение товарища Шютте формулировалось еще жестче: «…что же касается срока передачи, то, так как Сухумский питомник имеет специальные кредиты и спецсметы, нет никаких оснований и смысла задерживать эту передачу до 1/X. Питомник должен быть передан немедленно, не позже 1 февраля, со всей его сметой и кредитами. Немедленная передача не встречает никаких технических трудностей»7.

Интрига руководства института отличалась особым коварством. Она должна была осветить высшему руководству страны изменившуюся роль Тоболкина в главном деле питомника — в процессе подготовки операций по физическому омоложению партийных кадров. Упоминание в постановлении «широты стоящих задач» питомника указывало на это со всей очевидностью. А это уже могло вызвать гнев Кремля, привести к крушению статуса питомника и самого Тоболкина.

Разница в сроках передачи заключалась и в том, что руководство института знало о возможном проведении ближайшим летом эксперимента по скрещиванию человека с обезьяной. Тем более что участницы этого эксперимента уже жили рядом с вольерами отцов своих будущих детей.

Тоболкин тоже решил идти ва-банк и упредить дальнейшие шаги своих врагов: 6 февраля 1930 года он направил в Комитет по заведованию учеными и учебными учреждениями ЦИК СССР специфическое разъяснение. Здесь уже и его позиция была заявлена достаточно жестко:

«Правление Института экспериментальной эндокринологии НКЗдрава признало (протокол 10/I—1930 года), что научно-исследовательский питомник обезьян в Сухуме по широте стоящих перед ним задач имеет всесоюзное значение и поэтому он должен быть выделен в самостоятельное учреждение. Но, правильно разрешив вопрос о питомнике, правление института не сделало вывода, логически вытекающего из признания питомника имеющим общесоюзное значение, т. е. о переводе его в общесоюзный орган, а решило его оставить в ведении республиканского наркомата — НКЗдрава РСФСР. Я считаю, что учреждение, имеющее общесоюзное значение и до 1 октября находящееся почти на общесоюзном бюджете, должно быть в ведении общесоюзного органа, наиболее приемлемым была бы Всесоюзная Академия наук, тем более что задачи питомника далеко выходят за пределы медицины. Но передача питомника Академии наук может неблагоприятно отразиться в будущем на возможности для учреждений Наркомздрава пользоваться приплодом для лечебных целей (трансплантации).

Поэтому следует питомник передать в ведение комитета ученых и научных учреждений Союзного ЦИКа и тем самым не обременять бюджет НКЗ РСФСР.

При этом питомник получит самостоятельность, эту самостоятельность сохранит, и тем самым будет сохранена возможность для учреждений Наркомздрава пользоваться питомником для своих нужд»8.

Тоболкин, видимо, и сам не понимал, что, заботясь о самостоятельности питомника, он рискует многим. Утешительные слова о возможности пользоваться приплодом для операций трансплантаций никого не могли ввести в заблуждение. Для трансплантаций необходимы были половозрелые обезьяны, а если речь шла о приплоде, то пациентам из Кремлевской больницы пришлось бы ждать почти двадцать лет. Это могло быть расценено как издевательство. Нет, необходимы были уже зрелые обезьяны, которые в питомнике имелись. Вождям не следовало морочить голову: научные консультанты раскрыли бы суть любой подоплеки.