Анна Павлова. Десять лет из жизни звезды русского балета - Харкурт Альджеранов

– Мы так благодарны мадам Павловой за то, что она приехала в Бандабург, – сказали они. – Этим она избавила нас от необходимости проехать триста миль!

Они жили на станции с изумительным туземным названием, куда меня пригласили приехать, если у меня будет время.

– Я буду всем досаждать на станции, потому что ничего не понимаю ни в машинах, ни в лошадях!

– Вы во всем разберетесь, если поживете у нас, – последовал любезный ответ.

Брисбен радушно встретил нас отремонтированным переполненным театром. Небольшая группа австралийских артистов встала в очередь в шесть утра, чтобы иметь возможность достать билеты. Мы услышали любопытную историю о том, как Павлова, проявив изрядную дипломатию, уклонилась от гостеприимства какого-то нувориша, специально для нее пристроившего комнату к своему особняку, чтобы она поселилась там во время гастролей. Когда Павловой показывали поместье, ее внимание привлек птичий двор с петухами.

– Извините, невозможно, чтобы я осталась здесь, – сказала она. – Я работаю допоздна, а они так рано просыпаются по утрам.

К концу сезона в репертуар вернулась «Жизель». Я сказал Инид Диксон:

– Замечательно, что ты сможешь в четверг увидеть Павлову в «Жизели».

– Но я не смогу. Я должна прочесть лекцию.

– Отмени или перенеси свою лекцию, ты не можешь это пропустить.

Она так и сделала и всегда испытывала благодарность за совет. Репетиции и прежде были напряженными, а на оркестровой репетиции обстановка сложилась особенно наэлектризированная; мы казались себе абсолютно эмоционально изнуренными. Помню, как во время сцены сумасшествия Павлова остановилась, подошла к музыкантам и сказала:

– Послушайте! Здесь словно звучит шум в голове безумной девушки!

После этого музыка зазвучала совсем по-иному.

Множество людей пришло проводить нас на вокзал; когда поезд отходил, Павлова стояла в открытом вагоне для туристов и, прощаясь, махала рукой. Увидев стоящих там художников, она отстегнула приколотый цветок и бросила его Инид Диксон. Не знаю, понимала ли она, как много значил этот дружеский жест для ее преданных почитателей.

В Сиднее Монте Лук сделал несколько фотографий, Тия Проктер ставила нас в определенные позы. Павлова заметила, будто группа из «Приглашения к танцу» выглядела словно демонстрация мод, но даже она согласилась, что наша с ней фотография из «Кришны и Радхи» стала одной из лучших, когда-либо снятых, поскольку она уловила дух композиции в целом.

Мне все больше и больше нравилась Австралия, каждое воскресенье нас отвозили на пикники – в Балли, в Голубые горы, в Гувертс-Лип. В Мельбурне я познакомился с художницей Эйлин Пирси, с большим пониманием написавшей декорации к «Шопениане». Меня очень радует, что она продолжала рисовать и писать на тему танца, ее искусство вибрирует движением танца.

В Аделаиде я помню не то, как танцевал, но то, как летал. У Уолфорда Хайдена были друзья на аэродроме, и самые храбрые из нас отправились в свой первый полет. Меня посадили в открытый «Непарник» довольно ненадежного вида и велели не прикасаться к рычагу сбоку. Пока мы взмывали, я держался за живот и за спасательный пояс, почувствовал, что мы круто разворачиваем, поднял глаза и увидел над головой маленькие поля и дома. Испытывая тревогу, посмотрел вниз и увидел небо. Полет вниз головой был только одним из трюков пилота, и весь полет в целом был очень веселым. Неудивительно, почему Павлова с таким ужасом сказала капитану Куту: «Боже мой!», хотя, думаю, она никогда не летала на самолете.

В Перте несколько спектаклей из нашего репертуара были засняты на пленку: «Приглашение к танцу», «Фея кукол», «Дон Кихот» и некоторые сцены из «Жизели». То были всего лишь любительские съемки, но некоторые из них получились довольно хорошо. Однажды вечером после спектакля мы все отправились в кинотеатр на просмотр. Аппарат работал с другой скоростью, чем камера, намного быстрее. В одной части «Приглашения к танцу», во время исполнения pas de bourrees, девушки, казалось, катались на роликовых коньках. Затем аппарат отрегулировали, и остальные фильмы выглядели вполне нормально. Тогда конечно же не было звуковых дорожек, звуковое кино только возникало; в действительности именно во время этого сезона в Перте я впервые увидел такой фильм.

Мы были так рады снова взойти на борт корабля и отправиться в долгое и спокойное путешествие домой. На этот раз я заехал в Канди и увидел храм Зуба. Когда мы прибыли в Бомбей, майор Сокхей взошел на борт. Я был счастлив, что мой друг ехал вместе с нами и что его жена Менака была в Европе и собиралась его встретить в Марселе. Нас всех заинтересовало, что пароход остановится в Порт-Судане, поскольку никто из нас там никогда не бывал. Было ужасно жарко, и Павловой посоветовали не сходить на берег, так что она осталась на борту. Было интересно увидеть легендарные «курчавые головы»[87], их волосы напоминали древнеегипетские парики. Какое же это было пустынное место! Жар волнами поднимался от земли, ослепительно сверкал белый солнечный свет. Единственным кафе был жестяной навес, где подавали тепловатые напитки. Никогда прежде я не видел таких тощих верблюдов – их кости почти выпирали сквозь кожу.

Как и все танцовщики, Павлова всегда собирала информацию о пище, которая давала наибольшее количество энергии. Она спросила совета у Сокхея, какое мясо лучше есть, и он посоветовал печень и почки. На следующее утро Павлова увидела в меню почки на тосте и заказала их. Дандре очень обеспокоился – доктора категорически запретили ему прикасаться к этому блюду.

Мы прибыли в Порт-Саид после полуночи, но город проснулся, чтобы встретить гостей. Мы с Обри Хитчинзом сопровождали на берег полдюжины девушек, тем не менее зазывалы умудрились так, чтобы не услышали девушки, пригласить нас посмотреть выступление обнаженных испанских танцовщиц. Поскольку их слова, прозвучавшие на английском языке, проигнорировали, они попытались обратиться к нам на немецком, итальянском, французском и голландском и только тогда сдались.

Я решил поехать наземным путем и остановиться на денек-другой в Париже. Павлова, услышав о том, что я направляюсь кратчайшим путем в Лондон, попросила меня зайти по приезде в Айви-Хаус и решить, в какой цвет покрасить стены ее спальни. Она предпочитала розовато-лиловый. Все мои друзья советовали мне не делать этого, опасаясь, что ей может не понравиться результат. Однако я отправился в Айви-Хаус, раскрасив бумагу различными оттенками розовато-лилового, чтобы посмотреть, какой окажется наиболее подходящим, и выбрал тот, который подчеркивал красоту кремовой мебели, не внося дисгармонию в сочетание с пурпурным ковром. Не знаю, осуществился ли этот план, или же сохранились стены густого кремового цвета.

В Париже я встретил Левитова, и он сообщил мне печальную новость о смерти Дягилева. Казалось, совершенно невообразимо думать о мире танца без Дягилева и его великой труппы, – это просто вызывало оцепенение. По приезде в Лондон я решил, что должен подыскать студию, в которой можно было бы жить, и нашел довольно приятную в Блумсбери. Матери не хотелось переезжать из дома; половина мебели была выставлена на аукцион, а многое пришлось раздать. Теперь у меня появилось место, где я мог работать и упражняться, не выходя из дома. Одно время это была «Пещера гармонии», клуб, которым управляла Элса Ланчестер. Вход туда вел через конюшню с тремя ломовыми лошадьми. Прежние жильцы сказали мне, что стены раньше были расписаны фресками художником по имени Берген, занимавшим студию до них. Фрески не сочетались с их старинным фарфором, и они покрыли их темперой. Из-за этого у меня возникло неосознанное чувство, будто я замурован, у меня появились кошмары, во время которых я кричал по-русски, приказывая дьяволу, появившемуся из стены, отправляться обратно в ад, при этом я всегда забывал слово «ад», помнил только слово «дьявол», но это нисколько не действовало на него. Я просыпался от своего крика, темно-серый цвет ночного неба просачивался в студию, и мама спрашивала с галереи: «В чем дело, дорогой? С тобой все в порядке?» Наверное, она очень пугалась, когда просыпалась от моих криков на непонятном языке.