Рука - Юз Алешковский

25 октября (по старому стилю) 1917 года, находясь вслужебной командировке и услышав внезапно пушечный выстрел, оказавшийсявпоследствии выстрелом крейсера «Аврора», я понял, что ДЬЯВОЛ ЕСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙРАЗУМ, ЛИШИВШИЙСЯ БОГА. Остановленный офицерским патрулем по причинеостолбенелого стояния на Аничковом мосту с улыбкой высшего озарения на устах исияющим светом во лбу, на вопрос: почему ты, болван, окаменел в такое гибельноевремя, я незамедлительно ответил, чувствуя Радость, высший подъем души иодновременно ужас, слабость и мрак:

– Как Царство Божие внутри нас, так внутри нас и пеклоДьявола, господа офицеры. И Дьявол – это наш разум, лишенный Бога.

– Абсолютно правильно! – вежливо и грустноподдержал меня один из офицеров, за что я ему лично по сей день благодарен ипрошу привлечь меня по статье N 58 УК РСФСР за участие в офицерском заговоре.Второй офицер был, что вполне обьяснимо, груб. Он спросил

– Где ты раньше был, философ херов? Гегель ебаный?

Не дожидаясь моего ответа, офицеры вытащили пистолеты ибросились с криками бежать вниз по Невскому… Медленно бредя по набережнойМойки, я явственно ощущал себя драгоценным сосудом и местопребыванием двухизумительных субстанций – Богоподобной, бессмертной и бесконечной субстанцииДуши (и разночтениях – Духа. Кто читал, не помню) и не менее прекрасной,Божественной, но, к сожалению или же к счастью, тленной, не вечной, таксказать, личной – субстанции Разума.

Вновь очарованно остановившись, я поднял изумительно легкуюголову и разрыдался свободными и светлыми слезами. Я стоял у дома, в которомскончался от смертельной раны в брюшину Александр Пушкин. Очевиднаянеслучайность местоположения моего потрясла меня до основания. Из окон квартирыАлександра Сергеевича лился свет. Мимо меня, подьезжая к подъезду, сновалиэкипажи и кареты. Из-под медвежьих полостей и белого сукна выскакивалинеописуемой красоты дамы и лица мужского пола, имена и фамилии которыхкатегорически отказываюсь переложить на сию казенную бумагу. Еще на улице,подхваченные музыкой, фамилии автора которой я предпочел бы не называть, они,впорхнув в зовущий подьезд, скрывались с глаз моих. И вдруг к одному из оконприблизилась знакомая мне с детства и, можно сказать, родная фигура поэта. Безвидимого выражения на лице смотрел он сумерки любимого града, словно не обращаявнимания на доносившиеся со стороны невыстрелы* и вопли безумных толп.

– Сия дуэль – ужасна! – так сказав, поэт отдался вруки подошедшей к нему красавицы-супруги. Их захватила мазурка и в окнах погибсвет. Переполненность моя чувствами была такова, что я немедленно излил душукучеру богатейшего экипажа, примет которого не запомнил. Я воскликнул:

– Друг мой! Воистину не было, нет и не будет Российскойистории примера более совершенного и гармонического существования в одномвсенародном гении навек, обрученной Творцом при сотворении Пары – Души иРазума.

– Проваливай, пьянь! Небось баба ждет! –добродушно ответил кучер. Он показался мне глубоко родственным человеком, а егонаивней шее непонимание смысла мною сказанного – восхитительным. Дело еще втом, что я не был пьян. Я был фролом Власычем Гусевым. Невесть откуда взявшаясятолпа увлекла меня за собой. Она была пьяна черна и весела, как хамскийпоминальный траур.

– Кто умер, господа? – естественно спросил я.Раздался дружный гогот.

– Пушкин! – радостно крикнул молодой псевдокрасивыйамбал, оказавшийся впоследствии крупным антипоэтом Владимиром Маяковским. Ониоставили меня бессильно повисшим на парапете набережной. Осенняя река дышала вмою душу темным холодом горя. Она горестно всхлипывала, когда излетный свинецсалютующих в небо ружей толпы падал в горькую воду. Порывы ветра тут жеразметывали расходившийся на воде круги, рябь хоронила их и мчала прочь.

Не помню, гражданин следователь, сколько я так простоял.Опомнился я от забытья, когда абсолютно безликий, юркий человечек в пенсне,явно не имевший возраста, отрекомендовался мне Разумом Возмущенным и потребовалснять плеча шинель чиновника ветеринарного ведомства. Я это незамедлительносделал, не испытав ни малейшего чувства утраты. Бесчувствие сие происходило,полагаю, от уверенности, внушенной мне частью великих русских мыслителей, втом, что моя шинель рано или поздно тоже должна быть снята Страшною Силой.

Вынув из кармана мундира карандаш и бумагу, я пожаловалсятихо и горько и написал впервые в мире на вмиг отсыревшем листке имя и фамилиюграбителя: Разум Возмущенный. Я продрог до основания, а затем, затем я скомкаллисток и бросил в воду. Ветер подхватил его. Глаза мои следили, когда он канетв Лету. Письмо свое я адресовал Акакию Акакиевичу Башмачкину. Текст моегописьма не мои быть открыт следствию до Страшного Суда.

Затем я присел на тротуар, что может подтвердить свидетельИлюшкин, разорванный в 1923 гаду на части при попытке не допустить оскверненияи разрушения толпой Храма Господня. Я присел на тротуар. Миазмы болотногосмрада сочились сквозь каменную плоть города, восставшего на Бога. Мне сталодурно. Штурмуя небо в моей шинельке, Разум Возмущенный с вершиныАлександрийского столпа хрипел песню: «и в смертный бой всегда готов».

Новый порыв пронизанного дождем ветра сорвал со столпабезликого, юркого человечка, и если бы не мои протянутые руки, быть бы емуразбитым вдребезги. Но он оказался неестественно легок. Вес, собственно, имелитолько шинелька, пенсне, кашне, свитерок, брючки и старенькие ботинки с исшамканнымикалошами. Плоть же человечка была как бы невесомым пухом.

Я отнес его на руках в близлежащий трактир. Веселие пьющихтам омрачалось висевшей в клубах табачного дыма скорбью. Я сел напротивбезликого человечка и огляделся… За замызганными столиками пили, пели и плясалисущества, как две капли воды похожие на моего грабителя. Но возмущены они былипо-разному, так же как по-разному были мертвы их подружки-Души. Что все этисущества пели, ели, пили и плясали, я не смог разобрать при всем своем желании.К нам подошел половой – разбитной малый, назвавшийся на вчерашней очной ставкеВячеславом Ерремычем Моисеевичем Буденным.

– Мне чего-нибудь идеального, – попросил РазумВозмущенный. Я же поинтересовался чаем с бубликами и земляничным вареньем.Поповой довел до моего сведения, что с этой минуты в трактирах и кабакахнеобъятной Российской Империи ни бубликов, ни земляничного варенья не будет ужениногда.

Я дрожал от озноба и тоски, но бесцветный и холодный чай несогрел меня и не напоил.

– Ну-с, – спросил я своего визави, разделывавшегокакое-то блюда на совершенна пустой тарелке, – а где же ваша подружка, гдеже ваша жена? Почему вы одиноки?

– Я бросил ее! – И Разум Возмущенный поведал мне,легкомысленно улыбаясь, историю своего освобождения. – Решение броситьДушу созревало во мне давно. Но, как говорится, вчера было рано, а завтра –поздно. Логично?

Я кивнул и заткнул уши, чтобы не слышать рева пьяныхРазумов: