Всем смертям назло - Вадим Давыдов

— Нет. Допустим. Это не ваш сын, вы слишком молоды. Сын вашей… женщины, которую вы любите?

— Как же тяжко с вами, Иосиф Виссарионович, — притворился донельзя уставшим Гурьев. — Два вопроса. Первый. Если вы на самом деле кого-нибудь очень сильно любите – захотите ли вы его, её или их ребёнка – пытаться сделать русским царём? Только честно. Перед собой – не передо мной. Представили?

— Да, — усмехнулся Сталин. — Представил.

— Отлично. А теперь представьте меня – в роли принца-консорта. Принц-консорт – это муж королевы, царствующей или королевы-матери, сам не царь и не король, а какой-нибудь гусарский полковник из недоделанных герцогов, бабник, пьяница и рукосуй, снедаемый глубочайшим чувством собственной ненужности и никчемности. Его баба, которую он дерёт, как сидорову козу, ставит раком, где ему вздумается – королева, а он – никто. И зовут его – никак. Это пикантно, это будоражит и горячит кровь – первые год-два. А потом – всё. Чтобы вам стало ещё веселее, представьте в этой роли себя. Представили? И как – что получилось?

Сталин молчал. Опять, как-то по-новому разглядывая Гурьева, он сидел, откинувшись на спинку стула, положив изуродованную артритом левую руку на сгиб локтя правой и слегка поглаживая усы большим и указательным пальцами здоровой руки. Несколько раз мелко-мелко, едва заметно, покивав, он изменил позу и вновь потянулся к трубке:

— Да. Не ваша роль. Совсем не ваша. Переходите, пожалуйста, к сути, Яков Кириллович.

— Сейчас, Иосиф Виссарионович. У нас ещё есть около… чуть более двух часов. Я же знаю, что вы не спите по ночам. Тоже старая привычка, ещё со времён подполья… И вам, конечно же, интересно, кроме всего прочего, зачем я вас охмуряю. На самом-то деле, это совершенно очевидно – больше некого. Все остальные – любой из них – ни на что не годны. Они, увидев меня, либо ничего не поймут и уделаются со страху, либо необычайно воодушевятся и начнут крушить всё подряд вокруг себя. Или, того хуже, бегать хвостиком за мной и поминутно заглядывать в личико: а это как, Яков Кириллович? А вот это? А вот то? А что вы по этому поводу думаете? Это же настоящий ужас. Кошмар. Я ненавижу идиотов, Иосиф Виссарионович. Вы – совсем другой. Кое-что зная о вас, наблюдая за вами, я понял: вы – вовсе, в отличие от остальных, не безнадёжны. В вас нет этого тупого самодовольства всезнайки, как в Троцком, нет трусливого соглашательства Каменева-Зиновьева, нет восторженного идиотизма Бухарина. Вы сохраняете хладнокровие в самых, казалось бы, безнадёжных цугцвангах. И вы хотите учиться. Вас гложет чувство несоответствия и потребность это несоответствие устранить. Но у вас столько дел, вам нужно убить стольких врагов, что это поглощает все ваши мысли. И враги не кончаются. Они мельчают, мелеют – но не кончаются. И это вас ужасно раздражает. Невозможно остановиться, подумать как следует. Всё время нужно защищаться от врагов. Вы думаете: я решу это завтра. Завтра я подумаю о наследнике, третьего дня – о концепции. Только завтра, а тем более – третьего дня, будет уже неимоверно поздно, Иосиф Виссарионович. Надо будет срочно решать, торопиться, а это значит – делать ошибки. Государь не имеет такого права. А я, скажем, могу вам помочь уменьшить число ваших врагов. И внутри, и снаружи. Вы освободите свой разум от множества мелких технических вопросов – и многие ваши враги станут лучшими вашими друзьями, Иосиф Виссарионович.

— Как вы, — уточнил с улыбкой Сталин.

— Напрасно вы так, Иосиф Виссарионович, — мягко укорил его Гурьев. — Я никогда не был вашим врагом – тем более, личным врагом. Я просто хочу помочь вам помочь мне. Политика – искусство возможного, а искусство невозможного – это дело любви. Враги, ставшие друзьями. Искренними друзьями, заметьте. И от вас не потребуется никаких шараханий, не нужно будет, в общем, ничего никому уступать. Даже мне. Тем более – мне. Не надо будет «менять курс». Это как вертеть рулём в автомобиле: резко закладывая, вы не едете прямо, а мчитесь зигзагами, насилуя двигатель, трансмиссию и так и норовя слететь в кювет. Вы никогда не видели, как настоящий профессионал ведёт машину? Кажется, он бездельничает. Сидит спокойно, руль только придерживает, и очень, очень редко трогает ручку трансмиссии. Он знает свою машину, и даже если не знает дорогу, то просто внимательно смотрит по сторонам. И я знаю свою машину. Свою страну. Могу научить ею пользоваться. Но рулить – это сами. Сами. Я наставник, Иосиф Виссарионович. Могу и вас научить – если вы, конечно же, захотите. Если ученик не хочет учиться – тогда всё, пиши – «пропало».

— Вам кажется, что я не умею? Что меня нужно учить?

— Всех нужно учить. Часто говорят – он сам ничего не умеет, потому учит других. Это верно лишь отчасти. Вы, например, усвоили несколько важных приёмов, и пользуетесь ими во всех случаях – даже тогда, когда этого ну ни в коем случае не стоит делать. Сейчас вы этого пока ещё не понимаете, но, надеюсь, в ходе наших бесед поймёте. И сделаете правильные выводы, а я вовсе не собираюсь вам их подсказывать. Сердитесь, да?

— А как вы думаете?

— Думаю, что сердитесь. Но – опять же, напрасно. Напрасно. Кто же ещё скажет вам такое, Иосиф Виссарионович? Самое большое, на что все они способны – это выпалить «не согласен, товарищ Сталин!», зажмурившись от ужаса в ожидании того, как его схватят и поволокут в подвал – убивать.

— Яков Кириллович. А ведь вы сами сказали – вы только что убили двух человек. А может, у них есть жёны? Дети? Старики-родители? Вы меня всё время стыдите – плохой Сталин, плохой. Убивает. Всех убивает. А сами?

— Верно, — согласился Гурьев. — Это очень, очень верно, Иосиф Виссарионович. Вы помните, почему Бог не разрешил Давиду построить храм? Он сказал: ты государь, ты полководец, ты собиратель державы. Но ты пролил столько крови, что тебе невместно строить храм Господу. И не разрешил. Понимаете, почему я не наследник и не могу им быть, даже если сильно захочу?

— Вы верите в Бога?

— А вы, Иосиф Виссарионович? Можете не отвечать. В этом нет, на самом деле, необходимости, — Гурьев махнул рукой и вздохнул.

— А наследник? — тихо спросил Сталин.

— Он ещё слишком юн, — покачал головой Гурьев. — Там посмотрим. Я чувствую, что мысль о наследнике вас захватила, Иосиф Виссарионович. Я прав?

— В каком-то смысле, — осторожно произнёс Сталин и повторил, немного другим тоном и чуть громче: – В каком-то смысле.

— Захватила, захватила. Это не удивительно, — Гурьев потрогал большим пальцем ямочку на подбородке. — Как и мысль спрятаться после смерти у наследника в тумбочке. Оставить наследнику правильные инструменты. Потому что идея-то – хороша. И посещала вас, Иосиф Виссарионович, не раз и не два. Но куда же обратить взгляд? Как быть? Ведь если меня боятся, то Наследника-то – должны будут полюбить. Иначе не заработает. Не стрельнёт. Что же делать? Кого же полюбят? Назначить наследником – быстренько-быстренько, поднятием рук на заседании Политбюро, — какого-нибудь Маленкова, Куманькова, Щербанькова, Гундосина? Наследник Великого Сталина – Сидор Хохряков, родом из деревни Большое Дышло, что в пяти часах езды от колхоза «Имени Двадцать лет без урожая». Да разве в фамилии дело? Это Сталин – заслужил, выстрадал право называться Сталиным. Кто посмеет вспомнить, что было до того, как Сталин стал Сталиным? Нет, не в фамилии дело, совсем не в фамилии. Ну, обзовётся Сидор Хохряков Исиодором Алмазовым – что это изменит? Только ещё хуже. Вся Россия прыскает в кулак, а весь мир – так и вовсе со смеху покатывается. И даже не столько смешно, сколько скабрезно это. Похабно. Вы потому и тянете, и гоните от себя эти мысли, потому что понимаете: похабщина, похабщина и цирк. Дешёвка. Фарс. Ничего не выйдет. С такими наследниками – ничего. Никто не поверит, не воспримет, не признает. Не полюбит. Да и сам товарищ Сталин не любит ни Куманькова, ни Хохрякова, ни всех остальных. Сказал бы я, что чувствует к ним товарищ Сталин, да не люблю таких слов произносить. Что же делать? Что, что? Не годится Хохряков. Не подходит. Не пляшет. То есть пляшет – но и дураку видно: именно пляшет, — самозванец-тиран какого-то клоуна вместо себя выставил. И знаете, что придётся этому вашему Хохрякову делать?