Правда и ложь в истории великих открытий - Джон Уоллер

Это ужасная ирония судьбы, с которой Чарльз Бест столкнулся под конец жизни. Все хитрости, на которые он пускался, чтобы переписать историю открытия инсулина, в конце концов ударили по нему. И не потому, что его претензии относительно 1921 и 1922 годов широко обсуждались, а совсем по иным причинам. Бест так долго старался привлечь всеобщее внимание к опытам над собаками, что многие искренне стали верить в то, что тогда инсулин и был открыт. Однако, как мы видели, это было серьезным искажением реальных обстоятельств, предпринятым для того, чтобы отвлечь внимание от действительно удачных клинических испытаний и, следовательно, от важнейшей роли Коллипа. Эта неприглядная стратегия теперь породила две проблемы. Мало того что статья Бантинга и Беста вышла позже, чем работа Паулеску, но и плохо организованные опыты канадцев над собаками не дали убедительных результатов. Поэтому, выставляя на первый план свои и Бантинга недоработанные опыты, Бест привлекал внимание к самой неудачной части работы торонтской группы. Таким образом, Павел, исследуя историю инсулина, стал сравнивать очень надежные данные румына с самыми ненадежными данными из всех, опубликованных торонтцами. Из-за махинаций Беста теперь возникла реальная опасность, что достижение, которым гордилась вся Канада, может уйти к румынам!

Когда наконец ранние лабораторные журналы и записи стали доступны, сразу стало ясно, что Паулеску проводил те же опыты, что Бантинг и Бест. Вся разница была лишь в том, что он начал раньше и, работая более аккуратно, достиг значительно большего. Нельзя было отрицать и того, что румын опубликовал свои данные за несколько месяцев до того, как торонтская группа только собиралась писать свою первую статью. Как в 1971 году писал один из историков, работу торонтской группы «можно рассматривать как подтверждение результатов, полученных Паулеску». В начале 1980-х Майкл Блисс утверждал: «Приоритет Паулеску… в скором времени может стать еще одной непреложной истиной в истории медицины».

При всем том, что происходило в середине 70-х, у Беста оставался только один вариант действий. Отвечая на тяжелый для него вопрос о Паулеску, он произнес, что никто из конкурентов торонтской группы «не смог убедить мир в том, чего они достигли, а это самая главная часть любого открытия. Нужно убеждать научное сообщество. И нам это удалось». Прекрасное свидетельство того, на что ушло полвека научной карьеры Беста. Чем сильнее он ощущал, что дни его сочтены, тем больнее было ему сознавать, что так долго и успешно вычеркивая из истории имена Маклеода и Коллипа, он тем самым уже почти лишил торонтскую группу ее славы. Тот факт, что Маклеод и Коллип на соответствующих канадских веб-сайтах пользуются наконец заслуженным почетом, должно послужить уроком и другим любителям переписать историю.

ТОЛЬКО ЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПРИРОДА?

Комментируя свои ложные утверждения о том, что якобы Маклеод и Коллип хотели присвоить себе его славу, он однажды снисходительно заметил: «Это, наверное, в человеческой природе — претендовать на участие в том, что дало важные результаты». Очень часто получается так, что критика, обращенная к другим, разоблачает ее автора.

И тут мы вправе задать вопрос: а стали бы другие в подобных обстоятельствах вести себя иначе. По воле жребия Бест оказался в команде из двух человек, которая вряд ли могла надеяться на какие-либо результаты. Затем, в основном благодаря вкладу Маклеода и Коллипа, группа превратилась в команду, сумевшую прославиться на весь мир. Если справедливо оценивать все то, что произошло с Бестом, то нужно сказать, что везения ему было не занимать. В последующей карьере у него тоже были успехи, правда, уже не столь значительные.

Нужно также отметить, что отдельные члены торонтской группы так по-разному реагировали на свалившуюся на них славу, что поведение Беста можно назвать в данных обстоятельствах типичным. Некоторые его аспекты были зеркальным отражением поведения Бантинга с той лишь разницей, что у Бантинга для этого было больше оснований — ему очень не хотелось, чтобы его воспринимали лишь как ассистента Маклеода. Бантинг старался свести на нет роль Коллипа так же, как это делал Бест. Однако есть свидетельства, что незадолго до своей смерти он выразил желание кое-что изменить в своей позиции. Маклеода можно охарактеризовать как человека, который взвалил на себя все бремя славы, но у него хватило сил не вступать ни в какие дрязги. Он был выше того, чтобы переписывать историю или вести затяжные бои со своими бывшими подчиненными.

Полной противоположностью Чарльза Беста был Джеймс Коллип. Хотя сегодня его считают одним из главных членов группы, но на всех этапах «дела об инсулине» отношение к нему было несправедливым. Неразумная попытка Бантинга и Беста испытать экстракт плохого качества на Леонарде Томпсоне можно считать попыткой упредить будущий успех Коллипа. После этого, несмотря на то что Маклеод четко обозначил важную роль Коллипа в своей речи при получении Нобелевской премии, Бантинг и Бест делали все, чтобы принизить его роль. Слыша о себе бесконечную ложь, Коллип вел себя с завидным благородством, будучи уверенным, что правда о его выдающемся исследовании все равно найдет себе дорогу.

Немногие из нас смогли бы сносить все провокации так стоически, как это делал Коллип. Но еще меньше людей смогли бы положить всю свою жизнь на желание утолить ненасытную жажду славы, как это делал до конца своих дней Бест. Бесспорно, Бест действовал очень неосторожно в своих измышлениях. Его подтасовки были столь серьезны и столь усыпаны противоречиями, что ему постоянно приходилось то украшать, то изменять свою историю перед лицом неудобных фактов. В последние десять лет своей жизни вместо того, чтобы наслаждаться миром и покоем, он загнал себя в угол. Получив причитавшуюся ему по праву четверть от золотой жилы под названием слава, он все время пытался захватить себе все, не понимая, что в итоге может оказаться у разбитого корыта.

Хотя пример Беста — отнюдь не типичный образец отношения ученого к славе, многие могут извлечь урок из его судьбы. Продолжительные кампании самопрославления в науке встречаются нередко, особенно там, где речь идет о приоритете. Коллип же, наоборот, представляет собой образ ученого, чей ценный вклад могут легко проигнорировать люди, не стесненные вопросами морали и изо всех сил стремящиеся обеспечить себе бессмертную славу. Продолжительность жизни тоже играет роль: Коллип молчал, а Бантинг и Маклеод через 20 лет после своего триумфа уже были мертвы, и потому никто не мешал Бесту добывать себе задним числом славу. Ту же стратегию можно заметить и в действиях Джозефа Листера, пытавшегося убедить всех в своей преданности микробиологической теории.

Похоже, ни Беста, ни Листера не волновало наличие огромного количества свидетельств того, что их научное предвидение — не более чем вымысел.

Для ученого репутация означает всё, поэтому непонятно, зачем эти люди так много ставили на карту. Помимо черт их характера, ответ частично дают те обстоятельства, в которых они впервые проявили свою непорядочность. Если бы научное сообщество сразу отрицательно отреагировало бы на их поведение, они, вероятно, в дальнейшем были бы осмотрительнее при обращении с фактами. Но, поскольку этого не произошло, мы можем с полной уверенностью предположить, что их претензии нашли питательную среду. В случае с Листером Британская империя нуждалась в героях от науки, сравнимых с Кохом и Пастером, и это сыграло свою роль. Самая богатая и могущественная страна не могла допустить, чтобы современная медицинская наука делалась где-нибудь в другом месте. Именно в такую почву легли семена научного мифа о Листере, мифа, сопоставимого с историей Ливия о Горацио.