Последнее письмо из Москвы - Абраша Ротенберг

Я не очень-то понял сказанное, но инстинктивно пожал ему руку.

— Мир? — спросил Чумита.

— Мир, — ответил я.

Затем Чумита протянул мне рубашку, которой вытирал кровь. То ли шутя, то ли оправдываясь, он сказал:

— Прости, русачок, немножко запачкал.

Все его подельники по очереди подошли ко мне и вернули отобранное. Я собрал все и упаковал так же, как делал каждое утро. Затем я заметил, как Чумита поковылял прочь, опираясь на плечи приятелей. На той стороне улицы прохожие удивленно перешептывались. Я обошел угол, зашел в бар и наконец выпил воды — две больших кружки с лишком. Люди смотрели на меня с уважением и чуть ли не с обожанием. Я пошел прочь, будто ничего не случилось, но на самом деле руки мои дрожали, и коленки подгибались от нервов. Я зашел за угол, где никто не мог видеть меня, сел на корточки под деревом и разрыдался. Отчего? С перепугу, от напряжения или унижения, которые выпали мне сегодня, или, может, от страха, напряжения и унижений, которые преследовали меня всю мою жизнь?

С тех пор жители района стали звать меня Русачком, но в голосе их звучало уважение, а у некоторых даже приветливость.

Все это я рассказываю, чтоб ты, дорогой мой, понял, как нелегко было завоевать клиентов.

Я взволнованно внимал отцовскому рассказу, и у меня возникало много вопросов: хотелось выведать побольше подробностей. Я пересказываю эту историю по-испански, и оттого многие детали остаются за кадром: отец рассказывал на идиш, и я не могу передать его голос, интонации, удивительное остроумие некоторых высказываний и юмор, пробивавшийся в совершенно неожиданных местах, — мне не передать всех пауз, междометий, или как у него дыхание сбивалось в самые напряженные моменты, как он жестикулировал.

Я был страшно благодарен ему за то, что он оживлял свое далекое прошлое, рассказывал об очень личных вещах. Мне никогда не приходило в голову, что он столько всего пережил и может рассказать об этом так ясно. До того мне перепадали лишь какие-то огрызки фраз, односложные ответы или комментарии, но больше всего было молчания и испепеляющих взглядов. Тогда же я, хоть и слишком поздно, обрел, наконец, способность вывести его на диалог. Так что мне не терпелось задать ему кучу вопросов, хоть усталость его начинала бросаться в глаза все более явно.

— А после того они докучали тебе?

— Никогда. С тех пор мне ничто не мешало спокойно работать.

— А Чумита попадался тебе?

— Неоднократно, пока не помер.

— Помер?

— Он умер совсем молодым, года через четыре после той истории.

— Как это случилось?

— Разные ходили слухи, но все точно знали, что он умер в полицейском участке. Его арестовали за драку, в которой он был тяжело ранен. Еще говорят, что в участке его избивали, но в качестве официальной причины смерти написали перитонит. Там какая-то мутная история: его почему-то не отвезли в больницу, да и вскрытия не было.

— Бедняга.

— С ним все с самого начала было ясно. Бывает, я вспоминаю о нем.

— Никогда бы не подумал, что ты попадал в такие переделки.

— Что было, то было. Это было жесткое время, но я тогда впервые ощутил надежду. Сейчас у меня и ее нет.

— С ума сошел, такое говорить!

— Но это правда. Прости, но я очень устал. Пора отдохнуть.

Я стал поправлять отцу подушку, и он взял меня за руку.

— Спасибо тебе за вечер, сынок, — прошептал он.

— Тебе спасибо, папа, — ответил я.

Такая вот неожиданная была у нас ночь вместе.

— Вскоре мы наконец-то получили ответ от доктора Астрова.

— И что же, он развеял сомнения твоего отца? — поинтересовалась Мария Виктория.

— Письмо было очень душевное. Там говорилось, что осень была очень тяжелая и что вдобавок к всеобщему нездоровью прошла еще и эпидемия гриппа, из-за чего нашему врачу было совсем некогда писать, — он почти не виделся с друзьями, а семью Арона навестил всего пару раз. За подарки он был страшно благодарен и, как положено всякому излишне чувствительному русскому, сообщал об этом в крайне приторной форме.

— Так отец успокоился немного?

— Наоборот: абсурд, казалось бы, но письмо только усилило его подозрительность.

— Почему так? — удивленная Мария Виктория была намерена до конца насладиться гротескностью ситуации с письмом и посылками.

— Мой отец частенько бывал несправедлив к людям. «Как мы поймем, что он не врет? А что если он нас обманывает?» — ворчал он. Меня его недоверие удивляло:

— С чего ты взял, что он нам врет?

— Он только о посылках говорит — будто ничего ему больше не интересно. Я не доверяю людям, которых беспокоят только их собственные интересы.

— Не понимаю, о чем ты, — устало отреагировал я.

— Этого врача, который представляется моим другом, совершенно не волнует мое здоровье. Знает, что мне нездоровится, но никак это не комментирует. Он моего уважения не заслуживает.

— Кажется, отец твой не дурак был вспылить на ровном месте, — прокомментировала Мария Виктория. Я замолк, и она решила на всякий случай оправдаться, чтоб я не воспринял ее реплику как что-то обидное:

— Похоже, это у меня отложенные эффекты от выпитого; но настолько неожиданная реакция твоего отца меня позабавила, — добавила она, пытаясь сделать что-то со своей несходящей улыбкой и не всхохатывать. — Надеюсь, ты не обиделся, — произнесла она, закрыв лицо ладонями.

— Прекрасно тебя понимаю: я тогда тоже не мог сдержать улыбки.

— Приятно слышать, — ответила Мария Виктория, продолжая смеяться.

Я спросил у отца:

— Откуда доктору Астрову знать, что ты болен? Твой друг медик, а не экстрасенс.

— А мать ему не написала? — он обращался ко мне, будто матери там не было.

— Не знаю, но, вероятно, она не писала ему об этом. Да и зачем? — ответил я, желая избежать ссоры.

Мать прочитала нам письмо, сначала по-русски, а затем перевела для меня на идиш. Я сдержанно выслушивал отцовские замечания, тот ожидал получить на них реакцию, но мать тоже молчала. Тогда он задал вопрос прямо:

— Так ты не сообщила Мише, что я болен?

— Нет.

— Отчего?

— Я писала про Арона и его семью. Не думала, что стоит говорить о твоем здоровье.

— Миша врач, он мог бы что-то подсказать.

— У тебя тут и так достаточно врачей, хватит с тебя.

Отцовское лицо вновь приобрело выражение ярости, которое внушало мне такой страх.