Письма к Луцию об оружии и эросе - Луций Эмилий Сабин

Помню удлиненные соски ее небольших грудей, путавшиеся у меня между пальцами.

Мы с ней — как Алфей и Аретуза. Помнишь изящный миф о влюбленных родниковых божествах? Аретуза плещется здесь, у Сиракуз, принимая воды свои от Алфея, текущего за морем, в Греции. Воды их одинаковы на вкус — в них незамутимая чистота, утоляющая жажду. Я знаю, что это — несуразность, ибо между ними целое море со всей его безбрежностью, с его волнениями, бурями и — что самое непреодолимое — спокойствием. Оба мы причастны этому морю, но оно разделяет нас…

Наше соединение, мое соединение с Флавией, порой кажется мне тоже совершенной несуразностью, чуждой действительности: и между нами тоже море. Но именно по причине нашего соединения, такого нежданного и такого прекрасного, мне кажется иногда, что рассказ о чаше из Олимпии, якобы принесенной течением Алфея через море в Сиракузы, не такая уж несуразность.

Кстати, на старинных карфагенских монетах Таннит представлена очень похожей на Аретузу.

Однажды вечером, когда она снова легко потягивала свое золотистое фалернское, и все вокруг было легким и золотистым, я напомнил, как мы пили за исполнение наших самых сильных желаний.

«Ну, и что же?», — легко протянула Флавия, чуть запрокинув голову и прищурив глаза, как она делает всегда, когда настораживается и желает скрыть настороженность.

«Они исполнились оба», — ответил я. — «Я обрел успокоение, а ты любима, наконец, такой, какая ты она есть на самом деле — не больше и не меньше».

«Ну, и прекрасно», — выдохнула Флавия с легким оттенком удовлетворения.

«Только желание твое исполнилось так же, как исполнилось желание Креза».

Увидав на лице у нее недоумение, я спросил, знает ли она, как Крез вопрошал Дельфийский оракул о войне с персами. Флавия этой истории не знала, и я рассказал ее.

«Ты любима, но без взаимности».

«Взаимность подразумевается само собой», — слегка забеспокоилась Флавия.

«Ничто не подразумевается само собой. Ты должна была просить у Судьбы взаимности. И Крез тоже считал само собой разумеющимся, что он разрушит Персидское царство»…

Если ей даже дано полюбить меня, она не полюбит меня так, как люблю я.

Ей не дана моя страсть, даже невидимая — рассыпанная всюду, словно по мировой сфере Эмпедокла…

Мое чувство неизмеримо сильнее ее восторга. И в этом поединке с женщиной-амазонкой я обречен выйти победителем. О, моя гордыня…

Впрочем, может быть, она и полюбит меня так, когда меня не будет уже рядом.

Ей не дано… Она не в силах… Слишком разный свет у наших звезд, несмотря на то, что, встретившись друг с другом, они слились в совершенно восхитительном сиянии. О, если бы они остались в такой конфигурации хотя бы до того дня…

А может быть, прав Гераклит: άρμονίη άφανής φανερής κρείττων[269]?

Я люблю ее. Ее, со всей ее чистотой, цельностью, со всеми ее бросающимися в глаза недостатками и изъянами. Благодарю богов за то, что они послали мне это ερμαιον[270]— полюбить едва ли не впервые в жизни реальную, осязаемую женщину, а не творение моего воображения.

Полюбить не сразу, но после восприятия ее в течение продолжительного времени, со всеми ее неказистостями, а затем вдруг постичь сокрытое в ней богатство и отдаться ему. Полюбить, не испытав влюбленности, — не как κεραυνοβόλος ερως, не как внезапно налетевшую освежающую летнюю бурю, но как медленно приходящую осень с ее щедростью плодов и насыщенностью красок, с грубыми шутками и срамными обрядами сельских праздников, с успокоением солнечного неистовства и с прозрачностью воздуха.

Я люблю ее как наш короткий и верный римский меч, без изысканных греческих украшений, без удалого сирийского блеска, без устрашающей германской громоздкости. Такими вот простыми и непритязательными мечами наши деды изрубили мудреную македонскую фалангу, а ты, Луций, совсем недавно — нелепые полчища Митридата.

Несколько дней назад я вдруг подумал об этих двух женщинах, которыми обладал на Сицилии, вернее, о моих чувствах к ним. Я с изумлением обнаружил, что если бы мог выбрать одну из них, чтобы она была рядом со мной, то предпочел бы Флавию. Это открытие поразило меня: неужели Флавию я люблю сильнее, чем Эвдемонию? Впрочем, в который раз уже в моей жизни задаюсь я вопросом: что значит «люблю» и что значит «любовь»?

Там — в озарении, данном Эвдемонией, были длинные, восхитительные своей прямотой lumina — уже даже не волосы, а как волосы. А здесь, с Флавией, — свечение, возникающее после того, как лучи разбиваются о скалы, о деревья — особенно, проходя через листву деревьев, — о поверхность моря. В ней, несмотря на твердость ее голоса, — ей нравится казаться твердой, — содержится удивительная мягкость, тягучесть и легкая сладость липового меда, обладающего особенно мягким ароматом и радостно-печальным мифом о Филире-липе: я имею в виду то его изложение, которое слышал в детстве.

А сейчас я думаю, что моя страсть к Сфинге и ее еще более сменившее ее страдание были испытанием, посланным мне Венерой. Не пережив страсти к Сфинге, я не смог бы полюбить Флавию.

Благодарю нашу богиню-прародительницу за то, что она послала мне Флавию, но послала не для того, чтобы изгнать из памяти Эвдемонию, а для того, чтобы, оставив там их обеих сменяющими друг друга наслаждениями, явить мне два взаимодополняющих лика истинной любви — блаженство страсти и блаженство непреходящего.

Не хочу печалить ее. Не хочу вызывать у нее грусть моей любовью. Моей светлой любовью, которая творит все, что есть в мире, которая заполняет собой весь мир, словно замыкающийся в любви моей с полным совершенством, становясь идеальной сферой.

Вот, видишь, здесь на Сицилии я стал мыслить, как Эмпедокл. С того дня, когда я вдруг прозрел и увидел перед собой нагое тело Флавии. Живая γέρρα. Благословение, данное мне Венерой Победительницей.

Мы ведь занимались в основном мной, копались в моих больных чувствах. Теперь я словно закрываю ее в тайниках моей души (громкие слова, но такие правильные).

Мою любовь я запер в глубинах моего сердца, а ключ выбросил в море. И пусть никакая сволочная сердобольная рыбина не вздумает принести мне ее обратно, как перстень Поликрату!

Я отмечен Дионисом: декан[271]часто стегал меня виноградной лозой, а один раз ударил по лицу… Я сдержался. С тех пор я научился удерживать свои страсти. Только изредка отвожу в сторону закрывающий меня щит, готовый каждое мгновение снова закрыться им наглухо.