Аргонавт - Андрей Иванов

Вниз. Если б ты знал. Waisted years. Твой тезка. Вниз. Черт бы вас всех побрал, поэтов! Иногда я вас ненавижу. Поэзия так усложняет жизнь. Можно было бы жить проще. Но тупицы будут тащить за собой этот ворох. Стихи. Поэмы. Романы. Мы перегружены. Каждый год в одной России выходит не меньше трехсот романов. Захламление. Из века в век. Улита ползет. Свой скарб везет. Песню поет. Печальный его голос слышен издалека. Всем тошно.

Оставить ей ключ? А, не смотрит, пофиг. Пошел, пошел. Сонная дура зевает. Лебедь, рак и щука. Все человечество. Воз сена. Компост. Зевок. Черви. Корабль мертвых дураков. Я бы стал бюргером. Ух, как хорошо! Ветер, солнце. Свежо! С удовольствием, бюргером. Двадцать тысяч евро за глаза. Чесслово. Все рассчитал. Двадцать тысяч – вот моя цель. Двадцать тысяч, и я до конца жизни упакован. No more complaints from me. He услышите обо мне. Готов кровью. Внимание на переходе. В такие моменты лучше не клясться. Так, он едет или? Ага, дебил сам не знает, куда он. Велосипедные дорожки. Внимание, дорожки. Они так носятся. Мало не покажется. Блин. Что-то я. Не спал. Вот поэтому. Много говорил. И писал в уме много. При первой возможности отправить. Пока носишь ненаписанное в голове, оно давит на подкорку. Как на кишку. Not to mention the talks. Все эти разговоры потом оседают в почках твою мать мокрота какая-то. Сплюнуть некрасиво. Салфетку. Забыл. Ладно, сплюнуть. Так. Никого. Ага. Тьфу! Кофе, кофе. Все кофе. Костя может хлебать, как тот пивосос из 1984. Он сказал, что я на себя наговариваю, не надо, мол, самоуничижение. Разве в этом может быть счастье? Какие-то двадцать штук. Идиот, не понимает, что такая ничтожная сумма может осчастливить всерьез. Надо уметь смотреть правде в глаза. И потом. Двадцать тысяч и миллион – ох, разные вещи. Миллион не почувствуешь. Это как сон. А вот двадцать штук это как раз та сумма. Которую я почувствую. Отсюда счастье. Понимать надо.

– Не может быть, – говорит. – Наговариваешь.

– Нет, – отвечаю, – не наговариваю. Это так. Двадцать тысяч евро, больше не надо. Достаточно. Самое то!

– Не может быть!

– Запросто! Моя птичка счастья. Другого не прошу. Четырехкомнатная в доме поновей, с видом на пруд, не больше.

Рисуюсь, конечно. Без этого уже не умею. Он понимает. Моноспектакль. Позерствую. Прямо по Чехову. Я маленький человек, и мечта у меня маленькая. Если б снизошел Господь и спросил: Рай на Земле или 20000 евро? Я б ответил: 20000 евро на мой счет! Now! Черт с ним, с Раем, никогда не знаешь, чем рай одного может обернуться для других, а мне мой золотник дорог. Против Маслоу не попрешь. Деньги – основание пирамиды. Я честен. Проверьте меня на полиграфе! Сами увидите. Зачем мне врать, если такова суть? Дикобразу дикобразово. Я из этого исхожу. А дальше? Человек, даже самый сложный, может цвести на поверхности, ветвиться, как дерево, но в основании своем, в корешке, он – ничтожен. Но в том-то и дело, что, оставаясь ничтожеством, вроде меня или Дикобраза, человек все еще способен на такое, на что супергерой не отважится (не говоря о том, чтоб всякие писателишки дотумкали). Можно отнять деньги, квартиру, документы, но подвиг у человека не отнять. У каждого есть шанс на соприкосновение с великим. Не может этого знать волшебная комната. Каждый бесконечен. Вот был бы на моем месте сейчас супергерой? Никогда! Он в комиксах мир спасает. Миллионер может прокатиться в шаттле из аэропорта, но тратить время на ерунду он не станет. Даже спит, как Штирлиц. А я? Что делаю я? То, что делаю сейчас я, намного больше, чем трудно быть богом! На такое ни один супермен не сподобится. На моем месте только такой, как я, может быть. Никто, кроме меня, тут быть и не мог. Это постичь надо. In order to arrive where I am, you must go by a way where you are not. Только так можно понять. Длинный путь. Чужой и сумеречный. На моем месте другого быть не могло. Вот и все. Predestination. Это можно добавить в письмо. А. поймет. И не добавлять остального. Все равно поймет. Можно душу излить, не договаривая. Уметь надо ставить точку. Не выплескивать на других свои муки. Потому что. Есть вещи интимные настолько, что они свершаются только для тебя. Для всех прочих пустой звук. И такое у каждого есть. Пусть не врут. Каждый связан с потусторонним. Все без исключения. Мы врастаем в потустороннее. И там, где смыкаемся, переходя из плоти в тень и из тени в мрак, там переливаются красками самые странные сновидения. Каждый их видит. Помнит. Живет с ними. Но рассказать не может. Предпочитает скрывать. Уговаривает себя, что ерунда, привиделось, мало ли. Боимся. Начнешь рассказывать, и все поймут – дурка! Лучше утаить. Вот и молчим. Все. С годами привыкаем жить на поверхности, не заглядывая в колодец. Меня сюда привело нечто большее. Такое никто не поймет. Ни один человек в мире. А я – бюргер, ничтожество, дикобраз, покупатель лотерейных билетиков, человек модальности – я тут, и что я тут делаю? Закричать бы во всю глотку. Я спасаю мой мир, мою Аэлиту! Вот куда завело меня помешательство – as far as to Wimbledon station. I turn my back on waisted years. April 25. Завтра. Adrian бросится под колеса. В каком из миров ты надеешься с ним слиться, Аэлита? Об этом писал в своем фантастическом романе твой папа? Калейдоскоп Эверетта. Кажется, так он назвал его. Я наверняка помешался. Я вычислил, вычислил. Все учел и. Но может ли сумасшедший отдавать себе отчет в том, что он безумен? Контролирующий себя психопат? Overrational. Это когда сходят с ума от избытка рассудка. Чрезмерная стерильность опасна для здоровья. Может быть, завтра мне придется тебя ловить. Над пропастью стальной. Under the wheels. Терпеть не могу «Анну Каренину». Эта свеча там появляется. Прямо для Голливуда писал. Наперед будто знал. Почему ты не пишешь, Аэлита? Renew your status, account holder! Ну, как так можно? Оставить такой двусмысленный и для меня совершенно определенный в своей лаконичности убийственный пост – No one was ever closer to Borland than Corgan in his «Bodies» – и замолчать на неделю. Как ты можешь? Завтра двадцать шестое. The Date! И я один об этом знаю. Love is suicide, да, Аэлита? Ты это хотела сказать? У меня одного в голове звон. Колокольный. Всем телом вибрирую. Смотри, как трясет! Question: For whom it tolls? Reply: For whom it may concern. Я ношу в себе столько всего. Солнечные зайчики чужих жизней. А может, все они так же пусты, как большинство отражающих поверхностей? В них нет ничего? Я их придумываю? Надуваю смыслом, как отец тот шарик, пока он – бац! – и все вокруг вздрогнули, а он засмеялся, покрывая своим кривляньем момент неловкости, буквально превратившись в жалкого клоуна, – и я это уже понимал, и много раз вспоминал (интересно, есть ли у Глеба подобное воспоминание обо мне?). Неужели ты решила отдать свои семнадцать лет, чтобы сомкнуться с датой его смерти, находя для себя – и не только – в смерти математическое очарование? Аэлита! Ведь это же нелепое подражание. К тому же он был сам подражателем. (Не поэтому ли? Не может быть. Усложняю.) Синдром времени. Немногие в наши дни могут отличить оригинал от пародии. А копать лень. В наши дни жизнь так пуста. Все норовят пробежаться пальчиками по скользкому. Смени картинку. Смени еще. По гладкой поверхности. Гамлет с черепом в руке с головой ушел в могилу. No more heroes. Они не нужны. Их забывают. И процесс этот приходит с эйфорией. Так сходят с ума. Так проваливаются в сладостный сон. Всем человечеством прыг. Суть никому не нужна. Жизнь не имеет смысла. Истины нет, как нет глубины. Красота лежит на поверхности. Скользи по ней пальчиком, и все дела. Prices and Values. Это было круто. Оскар, то ж была просто круть! Любой дегенерат девятнадцатого столетия – просто всечеловек гурджиевский по сравнению с современной молодежью, которая растет из памперса, с детства знает компьютер, ни дня не проживает без мобильного телефона и гамбургера. Книги – вчерашний день. Ценности забыты. Пытаясь вспомнить, путаются. Головы наполнены белым шумом. В душе сквозняк. Как этот ветер. Столько пыли. Электронной пыли. Все мы из нее вылеплены. Отчасти и полностью. Но это ничего. У меня не так много волос, и никто, кроме меня и парикмахерш, в них не запустит пальцы до конца моей тусклой жизни. В наши дни. Еще раз. Наново. В наши дни жизнь настолько стремительна и стремна, что человек, существо по натуре неторопливое (Кундера «Неспешность»), отставая от сменяющегося видеоряда новостной ленты и событий, которые обрушиваются вместе с информационными потоками, как пепел на Помпеи, себя чувствует бесполезным настолько, что даже во многом подражательный акт, как, скажем, суицид в дату самоубийства любимого актера-писателя-поэта-звезды, может стать единственной достойной и смыслом наполненной целью для слабой души (даже если смерть кумира является пародией тоже). Неплохой пост. Я почти как тот персонаж Беллоу. Как его звали? Херцог? Да, разговариваю сам с собой и всякими личностями. Мне гораздо приятней швырять фразы в направлении Уайльда или Пруста, чем разговаривать с живыми. Я слаб. Я сам пародия, как видишь. Но ты же, ты – сильная, Аэлита! Твой свет наполняет мое существование тургеневским смыслом. Мог ли я ошибаться? I am your Catcher-in-the-Rye. Я так тебя хорошо знаю. Я знаю его. И его песни, уверен, теперь знаю лучше, чем ты. Мне пришлось. У меня не было выхода. Проклятая память. Умел бы ее выключать. Ты знаешь, когда я любил мою бывшую жену, я верил, что смогу ее научить любить то же, что любил я. Как оказалось, это ошибочный путь. Ты не можешь привить человеку любовь к тому, к чему у него не лежит сердце. Это что-то в генах. Человек либо расширен, либо узколоб от рожденья. И ты его не изменишь. Я разбился об эту стену. Я стал уходить из дома и пить в одиночку. Потому что в нас было так мало общего. Я понимал: не та. Потому что не находил отклика. Осознание ошибки мучительно. Хотелось наложить на себя руки. Вернее, я понял, что отклик получаю тогда, когда приношу вести о заработке или нахожу деньги на поездку в Египет (куда она в итоге поехала с подругой, а я пил и писал эссе о «Жестяном барабане» и «Последнем вздохе мавра», как сейчас помню, 23–30 сентября 1999 года, сколько глупостей понаписал, дурак, – ума хватило не вешать в ЖЖ, но все равно, где-то внутри меня оно висит и жжет стыдом душу, как горчичник). Тупик. Я другой. Если б ты любила теннис, я бы стал экспертом по теннису и знал бы всех ракеток мира прошлого и нынешнего наизусть. Я запросто научился слушать все то же, что слушаешь ты. The Sound вместо Joy Division. The Cravats вместо The Stranglers. Я могу все это любить. Меня не надо заставлять. Я люблю все, к чему прикасаются твои пальцы. Все, что любят твои глаза и уши. Ненавижу то же, что ненавидишь ты. Я рассматриваю граффити Бэнкси и смеюсь, мое сердце бьется быстрей, думаю, оно бьется в такт с твоим. Мне повезло снять отель в этом районе. Дешево и сердито. Чувствую себя аскетом.