Аргонавт - Андрей Иванов

Болван. Какой невыносимый болван!

Он поел пиццу в маленьком пабе. Зашел в интернет-кафе. Ничего. Прогуляюсь до станции. Поброжу и снова проверю. Заплатил. Билетик сохранил. Час в запасе. У меня час.

Сходил на станцию. Прошелся. Ничего. Тихо. Как-то мало людей. Или кажется? Посидел. Подождал. Наверное, все-таки это подозрительно так сидеть без движений.

Прошелся.

Придумал себе – ждать, пока не пройдет семь электричек. Они прошли, и он пошел обратно.

Ничего. Все образуется.

И часа не прошло!

В полуобморочном состоянии он бродил по улицам. Стоял возле какого-то водоема. Вода казалась мутной, зато отсветы поднимались яркие и живые. В отупении он смотрел, как блики играют на ветвях большого платана. Казалось, будто дерево шевелится. Вспомнил, что уже видел такое. В Хельсинки. Возле пруда. По пути в «Корьямо». До концерта 22-Pistepirkko было полно времени. Погулял в парке. Зашел в трамвайный музей. В одном из стареньких вагонов сидел сильно похожий на Петровича манекен кондуктора: такое же опухшее лицо и такая же жалобная гримаса, которую он сделал, когда Николай у него забрал часы и притворился, что не отдаст, Петрович тянул свои красные лапы к худой руке своего молодого любовника и стонал: «Ну, Николя, верните мои часы. Мне их все-таки мама подарила». – «Убери свои потные лапы», – сквозь зубы, но тоже притворно огрызался Николай. А что, если это и есть Петрович?.. бросил свой колледж, перебрался в Финляндию, работает манекеном кондуктора в трамвайном музее?.. Лучше так, чем то, что есть. А что у него есть? Николя, его дети, которым он – кем приходится? – двоюродным дедушкой? К чертям! Зачем о них думать вообще?

Долго поднимался на какой-то мост. Он сам не знал, что его поманило. Возможно, лестница была похожа на ту, что вела на мост, возле которого жила Аэлита. Да. Совсем такая же лестница. И мост похож. Такой же обшарпанный и заплеванный. Только выше. И вместо канавы – железнодорожные пути, пути, провода… А какое небо! Черт, какое небо! Ясное, светлое. Как на похоронах отца.

Такое чувство, что эти похороны никогда не кончатся. Это небо выросло куполом и никогда не уйдет. Ни тучки. Облачка Сикстинской капеллы.

Как долго все это было на кладбище. В моей голове могильщики ровняют и похлопывают лопатами холмик, а минуты тянутся и тянутся, как эти рельсы, в бесконечность. Уходят и не уходят. Они уже в прошлом, и все еще тут, со мной, в настоящем, и протянуты в будущее. Они, как фрески. Будут всегда. Куда бы я ни пошел, со мной всегда, и я к ним приду. Снова и снова вижу и мать, и сестру. Так тошно, что я там с ними, земля, лопаты, стол, водка. Я не пью. Мать уговаривает: Ну, Пашенька, он же был твоим отцом все-таки. Не понимает. Мама, я не пью. Только чай.

Наливает чай. Ну, сколько можно! Бесконечное чаепитие.

Как эта лестница, ступени, рельсы, синее небо, недосягаемое и близкое одновременно. Сегодня здесь, завтра там. Времени нет. Время отсрочка. Иллюзия неуязвимости. Но честное слово, шел бы по ней и шел без конца. Я бы с удовольствием жил в этой иллюзии вечно. Даже в самых страшных мучениях есть отрада. Я согласен на малое. Мне и квартирки моей достаточно. Смерть так ужасна. Тем, что остается от человека. И мы видим только по эту сторону. Сморщенный тролль. Козявка. Труп. А что творится с душой, мы не знаем. Что с ней происходит по ту сторону? Какую мясорубку она проходит… За что нам это? И зачем пытаться быть лучше, если изначально конец один – истязание плоти и испепеление души?

Смерть разрывает тебя, как пальцы креветку.

Стоп!

Отдышаться. Сердце колотится. Войдите. Вот бы крикнуть. А что? Будет поезд, крикну, как в каком-то фильме. Крикну. Дойти до верха только надо. Кричать на самом верху… Когда один. Ни человека.

Вверх. Шаг. Вверх. Шаг.

Мать: он же был твоим отцом все-таки… И водку подносит. Всетки… за отца… всетки… Опрокинутый мир какой-то.

Шаг. Вверх.

Эти поминки меня угробят. Я превратил в безумное чаепитие похороны отца. Они никогда не кончатся. Если бы я ушел, я бы мог жить дальше. Хоть как-то. Но я остался, и теперь они во мне – все, сидят, пьют, и мертвый отец там, с нами.

Поезд!

Он бежит вверх. На мосту ни души. Пустота. Он торопится на середину моста. Поезд приближается. Несется под ногами. Не так уж и громко. Ну, давай!

Аэлита!

Еще!

Аэлита!

Громче!

Аэлита!!!

Поезд схлынул. Отголосок вопля дрожит в ушах. В горле комок жара. Давно забытый восторг распирает грудь.

Фу! Отдышаться…

Он тяжело дышит. В глазах плавают круги.

Ух! Отдышаться…

Отпустило. Отпустило!

Он легко сбегает по ступенькам вниз. Он торопится. Почти бегом. Так ходят по знакомому городу. Как если бы он тут жил и все и всех знал. Уверенно входит в интернет-кафе, предъявляет билетик.

«I have some minutes left, I guess».

«You bet you do. Number three in the corner is yours».

«Thank you very much».

«Any time, sir».

Ну? Что у нас там?

Ох! Слава Б.!

Status: On My Way To Cuzco

Яркая огромная фотография. Она! В смешной панаме, в больших солнечных очках, волосы развеваются. Как никогда живая! Пестрая кофточка – национальные краски флага Перу. Радость! Смеется и пальцами указывает себе за плечо – пальмы, индеец в перьях – нет, это попугай у индейца на голове… сразу два попугая! Кто все эти люди? Что это? Группа туристов? А впрочем, какая разница. 23 min. Lima, Peru.

Слава Б.! Молодец! Перу! Вот так надо! Молодец. Аяхуаска, шаманы, инки, Амазония… Молодец! Никого у меня не осталось, кроме тебя, Аэлита… Никого… Никто не радует меня, как ты – радость моя, свет, жизнь моя! Семь лайков сразу. От каждого моего ангела – тебе! И пару комментов.

Great news! Take care!

Have a good trip! Enjoy!

Ну и все. Можно уходить.

«Thank you very much! Have a good time».

«Welcome, sir. Same to you, sir».

Никто, никто, никто меня так не радует… никто не поймет… услышь они мои мысли – ужаснулись бы, отшатнулись, как от прокаженного… oh, honey bee… только ты меня никогда не предашь… потому что гарантированно не услышишь… не отшатнешься… потому, honey, что я ни за что никогда не приближусь… не откроюсь… но и даже так ты наверняка однажды предашь меня, изменившись настолько, что тебя невозможно будет любить… нет, нет, даже если так, нет… я все равно смогу любить тебя… скорей всего, я не доживу до того дня, когда ты перестанешь быть собой до такой степени, когда… но даже если… и тогда… я бы смог, уверен… да и что с тобой может произойти?.. ты, наверное, вырастешь еще на два – от силы три сантиметра, с годами прибавишь в весе, обозлишься, разочаруешься, остынешь, затвердев, как лава, сквозь тебя прорастет семя – родишь, разведешься, похоронишь отца, скорей всего, первым, может быть, будешь пить, смолить будешь точно, но для меня ничего, слышишь, сейчас я отчетливо знаю, ничего все это не значит, какие бы кощунственные изменения с тобой ни приключились, я по отношению к тебе не изменюсь, твой образ во мне останется прежним, – я научился этому, побывав в шкуре демона, понимаешь людей, ценишь малое, смертное, и – что самое удивительное – я это понял на примере нашего города. Сколько его ни строй, ни шлифуй… да, в кафе и пабах каждый год меняются официантки, вырастет еще несколько небоскребов, кинут новую трамвайную ветку, снимут троллейбус, изменят маршруты автобусов, сделают подземные переходы там, где они на фиг не нужны, – облик города, как облик любого языка, изменяется, но не для меня, Аэлита, потому что я достиг той точки, когда я держу мой язык на поводке, отделяя зерна от плевел, и вход в словарь мой надежно защищен недремлющим брандмауэром, поэтому собранная в моем воображении картина не подвержена коррозии времени и сил, которым подвластны и человек, и камень, не говоря уже о мэйнстриме, но не память, во всяком случае не моя. То, что происходит в моей голове, намного значительнее того, что приносят волны извне. Свет погасшей звезды для меня все еще сама звезда, Аэлита! Знаешь, я летел сюда как безумный, носился тут по перрону, смешно сказать, еще час назад я боялся тебя потерять, а теперь прочитал твою запись, увидел фотографию, успокоился, отрезвел и понимаю: даже если бы с тобой что-нибудь случилось, страшное, непоправимое, я бы все равно тебя любил, для меня ты бы осталась живой, я бы смог жить дальше так же, как и эти полтора года… я сумел бы… ведь могу же я как-то жить без твоей взаимности… мне не нужна твоя взаимность… подумать только, меня терзало страстное желание раскрыться… глупости… нет, подлинная любовь – тайная, безнадежная… идеально было бы полюбить давно умершего человека, но раз уж так получилось, что я полюбил тебя, я буду боготворить тебя до конца, что-либо менять во мне слишком поздно. Некоторые внешние изменения в обстановке не помешали бы.