Судьба и другие аттракционы - Дмитрий Раскин

Я освободил проход, пропустил Марка. Я не вправе, я знаю… Марк изымал «материалы», стирал информацию, прекрасно понимая, что раздавлен своей победой и становится сейчас ее заложником.

— Я все склею здесь. Склею. Все будет как прежде. — Марк говорит, повторяет то мне, то Кере.

Что же, дай ему Бог.

Меня вышли провожать все лимы. Они любят меня, я знаю. Но они рады, что я улетаю. Марк прощается со мной как с командиром «Возничего». Да что там! Мы обнимаемся.

— Я продолжу исследования. Составлю карту «окон», — это Марк когда мы уже на расстоянии предплечья друг от друга.

— Из своей безосновности, из «неглавности главного» мы добавляем что-то тому, что выше и глубже нас… пусть не имеем сами.

— Все свое на этом теряя, — улыбается Марк.

— Наверное, это и есть свобода, — пытаюсь я.

Потрясенная, все еще не отошедшая от той сцены на «Возничем», беременная какой-то новой, немыслимой для меня жизнью Кера.

Герви́на еле слышно о том, не возьму ли я ее с собой на корабль. И я угадываю надлом, какому не до́лжно быть в мире лимов. И при всей ее боли, я слышу какую-то новую, нечистую, скорбную ноту…

Что же, быстрее покинуть, освободить от себя эту землю, где Каин, я надеюсь, так никогда и не убьет Авеля. А Марк не прав. Как он не прав! Но дай ему Бог.

Не смотрю на экран до тех пор, пока планета лимов не стала тусклой, безликой звездочкой, одной из многих, одной из бессчетных.

Марк сделал так, что после прохождения сквозь «окно» со всех приборов были стерты его координаты.

Всё дальнейшее вы знаете. Преодоление «окна» (несмотря на оптимизм расчетов) оказалось адом. Я отправил на Землю энное количество слишком подробных радиограмм, что позволило НАСА усомниться в адекватности отправителя. (Уже на Земле, перечитав, я сам засомневался в тогдашней своей вменяемости.) После чего, в полнейшем почтении к инструкции лег в «анабиоз». Сто лет в самом деле прошли незаметно.

Что еще? Думал, несу Земле некий Опыт, а оказалось, всего-то исполнил свой долг. Тоже неплохо. Загадки, что задал тот сектор галактики, я так и не разгадал, выходит, что обольщался. Может, что-то уже получилось у Марка?

Приложения:

Словарь гирэ (все-таки не все оказалось стертым) и стихи Гервины (за исключением очень уж личных).

Надеюсь, Экспертный совет согласится, что это невозможно придумать специально.

Независимо от того, что тут у Гордона правда, а что «художественная правда», ясно одно, мы застряли в собственном всесилии, а наше знание и наша гуманность, кажется, становятся способом нашего самодовольства.

Сам Гордон не нашел на Земле ни понимания, ни покоя — только занудного, умного и оттого особенно, можно сказать, изощренно боязливого чиновника Томпсона.

Я доложу все как есть. И воспользуюсь данным консультанту, но ни разу не реализованным мною правом докладывать Совету, а не миссис Фледчер. По итогам, я вряд ли продержусь в своем кресле до пенсии. Стало быть, придется жить на пособие. Что означает, мне не по карману будет такой атрибут счастливой старости, как космические путешествия. Только земной шар. Ну, и ладно. То есть это и есть свобода? Как ни смешно. А что?

До прихода той, первой после вхождения «Возничего» в шаровое скопление звезд радиограммы от Марка Кегерна осталось семьсот лет. До приземления транспортного корабля с артефактами «второй планеты» тысяча триста девяносто три года.

… счастья для всех! Даром! Пусть никто не уйдет обиженным!

Аркадий и Борис Стругацкие. Сталкер

Карловы Вары. Арбов в пестрой летней толпе на набережной Теплы.

Арбов представляет собой среднего роста наполовину седого мужчину лет пятидесяти пяти. Через плечо у него небольшая, можно сказать, чисто символическая дорожная сумка, с которой вообще-то выезжают за город до вечера (и то, если снедь для пикника в другой сумке или же в рюкзаке), но никак не за границу. В руках бумажка с адресом. Арбов оглядывает улицу, толпу, дома, горы, что за домами, дышит этим воздухом, подставляет лицо свету — всё делает так, будто старается запечатлеть, запомнить. Видимо, с этим пейзажем у него связано нечто сокровенное, и он сам не ожидал, что это окажется настолько сокровенным для него.

Арбов останавливает прохожих, на ломаном немецком или же школьном английском спрашивает адрес, показывает свою бумажку, но никто не знает. Арбов обращается к официанту на веранде кафе, что нависла над Теплой, тот сначала удивился, потом сообразил, показал в какой-то переулочек, сказал по-русски: «туда, туда».

В переулочке до́ма, который ищет Арбов, не оказалось, у здешних прохожих адрес вызывал еще большее недоумение, нежели на набережной.

Арбов заходит в магазинчики, лавочки, наконец, в одной из них пожилая кассирша, изучив его бумажку, радостно закивала, сказала по-русски: «туда, туда», но ее указующий жест был настолько неопределенным, что Арбов покинул лавочку в предчувствии новых недоразумений.

Навстречу Арбову шагает высокий, сухощавый, узкоплечий мужчина, одетый в новенький, с иголочки, костюм-тройку, что мог быть в моде где-нибудь в начале двадцатого века или в конце девятнадцатого, на голове у него соломенная шляпа с круглыми узкими полями, за собой он катит увесистый дорожный чемодан. На вид мужчине лет шестьдесят, может быть, шестьдесят пять.

Арбов обращается к нему на своей довольно смелой версии немецкого, показывает бумажку с адресом. «Так вы тоже!» — мужчина удивился на добротном, почти без акцента русском, показал Арбову точно такую же бумажку, с тем же самым адресом.

Арбов пытается приставить к его бумажке свою так, будто это две половинки, которым положено соединиться в целое. Мужчина не понял этого жеста.

— Стало быть, мы с вами коллеги? — говорит он.

— По несчастью? — живо подхватывает Арбов.

— Не обязательно, — задумался его собеседник. — Ах да, разрешите представиться. Курт Ветфельд.

— Семен Арбов. — Пожимает протянутую руку Арбов.

— Профессор славистики, — говорит Ветфельд. — Отсюда, соответственно, и язык.

— Литератор, — шаркнул ножкой Арбов. — Так сказать, объект ваших научных изысканий.

— Не припомню, — говорит Ветфельд. Пытаясь смягчить, добавляет: — Я специализируюсь на Достоевском.

— Не извиняйтесь. Вы не обязаны меня знать, даже если бы изучали современность. Я не слишком удачливый литератор.

— Не слишком успешный славист, — кивнул Ветфельд, — преподаю в заштатном американском колледже, естественно в провинции.