Коллекционеры смерти - Джек Керли

В ответ я буркнул что-то нечленораздельное. Ее взгляд скользнул по моему лицу, и я попытался принять невозмутимый вид.

– Вы ведь не доверяете людям, Райдер, верно?

– Конечно, доверяю. И очень многим.

– Кому, например?

– Гарри Наутилусу.

– Один есть. Теперь попробуйте назвать второго.

Мигающие огни приближавшегося самолета прошли в нескольких милях от нас; столкновения, по крайней мере, мы избежали. Я подавил вздох облегчения и стал следить за ребенком, беспокойно ерзавшим на руках своей матери через три ряда кресел от нас.

– Райдер? – позвала Денбери.

Я нажал кнопку вызова стюардессы, чтобы попросит наушники.

– Я собираюсь посмотреть кино, возможно, немного посплю. Поговорим потом.

Усталость после стольких дней гонок вслепую все-таки одолела мое нынешнее напряжение, и проснулся я уже над зелеными полями Франции. То ли на радостях, что наконец-то увидел землю внизу – пусть даже на расстояний нескольких километров, – то ли действительно выспался но чувствовал я себя свежим и отдохнувшим. Денбери тоже сморил сон, и сейчас она тихонько посапывала рядом. Мимо прошел кто-то из членов экипажа.

– Мы уже подлетаем, сэр. Пора будить вашу спутницу.

– Разбужу, конечно. Но она просила не тревожить ее до самого последнего момента.

– Я все слышу, Райдер, – пробормотала Денбери, просыпаясь. Она полезла в сумочку, вынула баллончик освежающего мятного спрея и пшикнула себе в рот, затем пальцами расчесала упавшие на лицо пряди волос. – Я сейчас за чашку кофе готова убить человека.

– Они уже не обслуживают.

– У меня мозги онемели, мне нужен кофе.

– Вероятно, только после посадки.

Мимо снова проходил тот же мужчина из команды лайнера, внимательно поглядывая на пассажиров. Денбери схватилась за горло и надрывно закашлялась. Мужчина повернулся.

– С вами все в порядке, мисс?

Грудь Денбери судорожно вздымалась. Она захлебывалась дребезжащими звуками.

– Не могу дышать, першит в горле, все пересохло.

Служащий успокаивающе похлопал ее по плечу.

– Я сейчас принесу вам бутылочку воды.

– Кофе… будет… намного лучше, – прокашляла она.

Денбери подмигнула мне, когда мужчина отправился на кухню за кофе. Наш самолет нырнул вниз, и я закрыл глаза, стараясь не думать про летящую вниз стюардессу, но у меня это плохо получалось.

Мы коснулись посадочной полосы аэропорта Орли в полдень по местному времени. Я переложил задачу по выбору отеля на Денбери, и она нашла старинное и элегантное заведение недалеко от Сены, с небольшими, но хорошо обставленными номерами. Мебель здесь была из настоящего дерева, потолки высокие. Надраенные бронзовые лампы горели, как новые трубы духового оркестра. Везде стояли цветы и бутылки с минеральной водой. Денбери пошла распаковывать вещи и принимать душ, и я последовал ее примеру.

Ощущение действительности вернулось ко мне, когда в мою дверь громко постучали. В комнату ворвалась Денбери с номером газеты «Ле Монд», который она взяла со стойки портье. Она переоделась в темный костюм и белую шелковую блузку. Юбка едва доходила ей до колен, а черные чулки и туфли-лодочки на среднем каблуке придавали ее деловому наряду некоторую нотку артистизма. Плюхнувшись на кровать, она сбросила туфли, выдернула из-под покрывала подушку и, сунув ее себе под спину, уселась по-турецки, не слишком заботясь о приличиях. Мне с трудом удавалось удерживать взгляд на ее лице.

– Нам уже назначено. Я только что говорила с этой неприятной мисс Мими, и она сказала, что месье Бадантье примет нас в три. В это время как раз заканчивается его послеобеденный сон. Нам нужно как-то заставить его рассказать о Гекскампе, – тараторила она. – А что, если он захочет говорить только о живописи? Все, что я могу сказать по этой теме, так это «Ах, Пикассо».

– Вы говорите по-французски, а я вполне профессионально могу поговорить о живописи, в основном по постимпрессионизму и модерну.

Это несколько охладило ее.

– Я под впечатлением, Райдер. Что же вы скрывали свои таланты? Кто-то говорил мне, что у вас есть диплом по психологии.

– Почти. Кстати, начала психологического анализа…

– Фрейд, Юнг и прочие ребята…

– …оказали огромное влияние на современную живопись. Поскольку моя образовательная программа предполагала изучение только самого главного, я самостоятельно углубился в дадаизм, сюрреализм и родственные направления. Однажды я даже целый месяц носил усы, как у Сальвадора Дали…

Для наглядности я продемонстрировал поднятые вверх указательные пальцы по обе стороны собственного носа, решив не акцентировать на том, что более глупого вида, чем тот, у меня не было никогда.

– Дали? Я его помню. Он нарисовал эту штуку с расплавившимися настенными часами.

– Наручными, – уточнил я. – Картина называется «Постоянство памяти».

– Я знала, что должна существовать веская причина, по которой вам следовало сюда приехать. – Она откинулась на спинку кровати, раскрыла «Ле Монд» и принялась читать. Я не удержался, и глаза мои устремились куда-то в темноту ее юбки.

Я сказал Денбери, что мне нужно пройтись, чтобы проветриться.

Выйдя из отеля, я направился вверх по улице к небольшому кафе на открытом воздухе. На мгновение французская речь ошеломила меня, и я пожалел, что не пригласил с собой Денбери. Через несколько минут, после чашки кофе – подозреваю, что слово «кофе» понимают в большинстве мест на земле, – чувство комфорта вернулось ко мне, хотя сейчас я и находился на самом большом для себя расстоянии от Мобила. К тому же я никогда так далеко не уезжал от Джереми, которому предстоит в отпущенные ему примерно лет тридцать пять путешествовать не дальше сверхохраняемой лечебницы при тюрьме.

Какое-то время я фантазировал, мысленно посылая своему брату мгновенные снимки виденного мною: Смотри, Джереми, – женщина бросает кубик сахара в свой эспрессо и, изящно оттопырив мизинец, поднимает кофейную-чашечку так, словно она сделана изо льда. А вот еще, Джереми, – завернутая в меха солидная матрона запуталась ногами в поводках своих двух тявкающих собачек, которые делают пи-пи под фонарным столбом. А там, через улицу, Джереми, – продавец цветов, сидящий за небольшим столиком перед своим магазином, обламывает шипы со стеблей роз.

Мой брат убил нашего отца, когда мне было девять, а ему пятнадцать. Он утверждает, что сделал это – и я ему верю, – чтобы защитить меня от слепой ярости папаши, которая до этого момента была направлена на него. Позже Джереми направил свою ненависть на нашу мать, которая никогда не защищала его от нашего сумасшедшего отца. Но убить ее – значило обречь меня на жизнь в приюте или в приемной семье, поэтому, пока его не схватили, погибло пять других женщин.