Коллекционеры смерти - Джек Керли

– Shaques, – объявил он.

– Я думаю, он говорит «шах».

Я напряженно смотрел на стол, ладони мои начали потеть. Марсель внимательно следил за мной своими немигающими черными глазами. Биение моего сердца было самым громким звуком в этой комнате. Боковым зрением я уловил какое-то движение: паучок, который уже пересекал стол, вновь появился на моей стороне. Я следил за его медленным продвижением, и в голове моей зрела идея. Я преградил ему путь пальцем, и он вскарабкался на него. Затем я поставил очумевшее от дыма насекомое напротив пробки. Бадантье склонился вперед и напряженно застыл. Паук заколебался, пополз вправо, потом вернулся и, взобравшись на шахматную фигуру Бадантье, остановился. Глаза старика расширились.

– В дадаизме это называется шах-мат, – сказал я, вспомнив, что первоначально шахматы назывались именно персидским словом шах-мат. Паук создал случайное событие – поставил дадаистический мат. Только Марсель Дюшам мог по-настоящему оценить красоту этого момента.

– Alors,[41]– сказал старик, наклонив свою пробку в знак капитуляции и подняв седую бровь, приглашая тем самым задавать вопросы.

– Марсден Гекскамп, – сказал я.

Он принялся хохотать.

– Экскомп? Марссден Экскомп? – Он хлопал себя по костлявым бедрам, продолжая издавать высокий дребезжащий смех, прерываемый короткими приступами удушья. Я сделал шаг назад, чтобы дать возможность Денбери задать вопрос или сделать ему искусственное дыхание. Она что-то сказала Марселю и протянула ему фото Гекскампа, сделанное на суде. Старик кивнул.

– Экскомп, oui.

– Спросите его о живописи Гекскампа, Денбери.

Она что-то произнесла. Марсель что-то ответил и свел большой и указательный пальцы на расстояние сантиметра. Денбери задала еще несколько вопросов, но старик продолжал кудахтать явно по сокращенной версии и, как мне показалось, не в тему: сопровождалось все это жестом, будто он щепотью забрасывал себе что-то в рот.

– Денбери?

– Месье Дюшам помнит нашего мистера Гекскампа довольно хорошо, он давал ему уроки по рисованию фигур и особенно по перспективе, а также по живописи.

– Ну и?

– Что он запомнил лучше всего про Марсдена Экскомпа, так это то, что талант его был вот таким. – Денбери повторила жест старика, показав узкий зазор между большим и указательным пальцами. – Он также помнит, что Марсден был очаровательным молодым человеком, твердо считавшим себя непризнанным гением. И который, уходя вечером домой, возможно, питался там клопами.

– Узнайте, что он может сказать о психическом состоянии Гекскампа.

Денбери изливала на старика свои познания во французском, а я чувствовал себя полным идиотом. В Мобиле в подобном случае я бы следил за глазами, мимикой и жестами отвечающего человека, чтобы понять его реакцию на отдельные слова и фразы. Сейчас же такой возможности у меня не было, поэтому я вслушивался в голос Денбери, французский вариант которого напоминал мелодичный звук горного ручья, перекатывающего мелкие камешки.

– Ceci est fini![42]– прокаркал кто-то позади нас.

В комнату вошла мадемуазель Бадантье, и стук ее высоких каблуков по деревянному полу был похож на последовательно раздающиеся выстрелы.

– Fini! – Она хлопнула в ладоши и быстро заговорила с Денбери.

– Нас гонят отсюда в три шеи, – переводила мне Денбери. – Она считает, что мы утомляем ее брата.

Я поднял вверх два пальца.

– Пара минут, – попросил я у Мими. – Пожалуйста.

Женщина скрестила руки на груди и прорычала:

– Non!

Это поп я понял. Она этого не знала, поэтому повторила еще раз.

Я взглянул на старика.

– Еще партию? – спросил я, показывая на нашу шахматную доску. – Шахматы, месье Дюшам?

Глаза старика загорелись радостью.

– Non, non, поп, – настаивала женщина и, взяв меня под руку, попыталась вытащить из комнаты.

– Мими, – мягко сказал старик. Она замерла и повернулась к нему. Он взглядом указал на дверь. – Quittez la chambre.[43]

Она сверкнула на меня глазами и бросила несколько слов по-французски, но прозвучало это вовсе не как ручеек по камешкам, а как обрушившийся на мою голову камнепад.

– Она вернется через десять минут, – перевела Денбери. – Поторопитесь.

Марсель обновил расстановку на столе, добавив ко всей этой белиберде еще штопор и пустую раковину от улитки. Он заглянул под стол и проверил, нет ли там еще одного паука. Не обнаружив там ничего, он пошел белым пером. Я отреагировал на это наперстком. Он хмыкнул.

– Не раздражайте его. Поиграйте корректно хотя бы пару минут.

– Задавайте вопросы, Денбери. И налейте ему еще вина.

– Vin? – Глаза старика заблестели, и Денбери щедро наполнила его бокал. Он постучал по стеклу пальцем, улыбнулся Денбери и сказал несколько слов.

– Вот, блин, – возмутилась она.

– Что такое?

– Он хочет, чтобы я раскурила эту чертову трубку.

– Ну так раскурите ее. Вас что, в школе этому не учили?

Денбери состроила гримасу и принялась за дело. Она пыхтела, кашляла, давилась дымом, обливаясь при этом ручьями слез.

– Запах как в преисподней, черт возьми, – выдохнула она. – А на вкус как жареная веревка. – Когда табак наконец обрел нужный жар, она поднесла трубку к его лицу.

Он замахал ладонью, подгоняя дым к своему носу.

– Ах, l'odeur du ciel.

Пока мы с Марселем обменивались ходами, перемещая кнопки; перья и ракушки по всей поверхности стола, Денбери поддерживала со стариком беглый диалог, стараясь в переводе для меня ничего не упускать. Она деликатно не задавала вопросов, пока Марсель думал над ходом, а приберегала их на тот момент, когда он снимал одну из моих фигур и становился при этом более словоохотливым. Это было идеальное использование ситуации, вероятно, в равной степени полезное как для репортера, так и для копа.

Я слушал, задавал встречные вопросы, одновременно стараясь определить старшинство предметов на столе и надеясь оставаться в игре достаточно долго, чтобы Денбери успела задать свои вопросы. Мы, что называется, вошли в ритм, как в танце, и находились сейчас на таком уровне взаимопонимания, какого нам иногда удавалось достичь с Гарри, когда наперед знаешь, как будет действовать твой партнер даже в абсолютно тупиковой ситуации.