Полька - Мануэла Гретковска

Не могу представить себе время, отклеенное от пространства. Время для меня — бесконечная пустота, заполняемая событиями и эмоциями. Непрерывность, которую нельзя прерывать разлукой.

Размышляю, что же самое прекрасное в нашей с Петром жизни, несмотря на безумные недоразумения, ссоры, клыки и когти, порой выпускаемые из-под блестящего меха добрых намерений. Уверенность, что мы не обязаны быть вместе, и сознание того, что быть вместе стоит. В отчаянии доходишь до крайней точки рассудка и начинаешь сначала. Лишь теперь, перед сорокалетием (мой вечный медлительный Боже), я поняла, почему в И-Цзин гексаграмма «Постоянство» означает брак.

«Книга Перемен»:

«Постоянство, гексаграмма 32.

Путь мужа и жены должен быть только долговременным и никаким другим. Поэтому существует гексаграмма «Постоянство». Постоянство есть устойчивость.

Это не есть состояние покоя, ибо застой означает регресс.

(…) постоянство заключается в мужественном следовании своему пути, а также в постоянстве перемен. Это тайна вечного бытия мира».

Ясное дело, на девятом месяце беременности любая женщина — перепуганная, зависимая от окружающих — станет искать доказательств красоты и космической необходимости постоянства, стойкости в браке. Даже самая дикая кошка перед родами начинает ласкаться к людям, словно прося дать ей приют. Но это другое… Мы добились своего «вместе», этого общего времени, с путешествиями, вещами и днями, распиханными по перегородкам лет и воспоминаний. Стойкость — словно самая естественная, но утомительная для меня конструкция, в которую я ежедневно капаю клейстер любви и разума и откуда ведрами вычерпываю злость, гнев, всевозможные скелеты, покоящиеся на дне прошлого. Отчего я бываю такой усталой?

Ребенок — ветряная мельница? В книге «Беременность и роды» (изданное в Польше американское пособие) предлагают проконсультироваться с врачом, если ребенок не шевелится хотя бы десять раз в час. У меня реже. Поля иногда спит по полдня. Звоню акушерке.

— Рита, как часто ребенок должен двигаться?

— Если реже, чем два раза в сутки, надо сделать УЗИ. Книги для беременных пишут психопаты, причем даже без консультации с лечащим психиатром.

Польские газеты о церкви. Синод запретил использование механической музыки во время службы. Вот бы он еще запретил рот открывать — ох уж это кошмарное, нескладное пение.

Пожалуй, католицизм становится все более избирательным. Кое-кто соблюдает лишь шесть-семь заповедей. Неплохая идея. Католик по образцу и подобию коньяка: пять звездочек-крестов или, скажем, девять (все заповеди, кроме «Не укради»). Покровителем от всех напастей для таких католиков со звездочками-крестиками от одного до девяти мог бы стать святой Иоанн Креститель (полный крест).

17 марта

В голове пустота. Пережевываю (не «переживаю») существование. Лежу и проверяю, есть ли у меня ладони. Есть. Пальцы — не до конца сгибаются, но действуют. Ноги — довольно резво шагают после первых неловких шагов. А воображение?

«Ветеринары без границ» — международная организация защиты животных. Миссия в Африке. Два ветеринара — итальянец и француз — возвращаются из саванны, где они делали слонам прививку от элефантазиса. Машина ломается. Навстречу выскакивает лев. Француз стреляет в зверя усыпляющими пулями. После дозы наркотика лев падает «замертво». Но все же успевает разодрать итальянцу руку, кровотечение усиливается. По телефону вызывают подмогу. Над машиной кружат сипы, подходят гиены. Обнюхивают крепко спящего льва. Начинают драть беспомощного зверя. Спустя полчаса все практически кончено. Остается шкура, отдельные сухожилия, поддерживающие кости.

Прибывает помощь. Будь лев жив, он бы как раз проснулся, действие снотворного заканчивается. Ветеринары пересаживаются в исправную машину. Любопытный итальянец подходит к наполовину сожранному льву. И вдруг падаль приподнимается под действием какого-то нервного импульса, управляющего обнаженными нервами и клочками мышц. Встает на полусъеденные лапы, открывает пасть, готовится к броску. Челюсть отваливается, выпадают разодранные внутренности. Наконец лев в судорогах сдыхает по-настоящему.

(Предродовые фантазии о наркозе?)

Полька и лес. Они похожи. Дополняют друг друга в смысле близости и моей потерянности. Она внутри меня — ощутимая, но невидимая. Лес вокруг — я знаю в нем каждое дерево, каждую тропинку. И то, и другое — вещь в себе, живая, таинственная. На расстоянии вытянутой ладони, беспомощно скользящей по коре, по натянутой коже живота.

18 марта

Леплю вареники. Раскатанное тесто напоминает растянутое до прозрачности время, из которого с помощью формочки можно вылепить любое воспоминание. И в самом деле, у меня куча времени, изобилие часов, в которых можно копаться, словно в шкатулке с бижутерией. Давно я уже не бывала так богата. Без сожаления обмениваю эти драгоценности на чтение, прогулки, двухчасовую возню с варениками. Наконец-то дни перестали быть сроками. Они превратились в неспешное ожидание. Я наполняю их аппетитным фаршем исполненных желаний (а вареники — грибами).

Петушок получает свое любимое блюдо. За три года я научилась делать вареники не слишком тонкими, не слишком толстыми, нужного размера. Меня смешит его разборчивость. Делать вареники он не умеет, только оценивать. Раскусывает и замирает с блаженным выражением лица. Изо рта торчит краешек складчатого теста телесного цвета. Обнаженный срам, словно у нимфетки. Сексуальное блюдо. Минет для гурмана.

После обеда валяемся на тахте в кухне и любуемся снегопадом за окном. Реклама снега в крупных хлопьях, танцующих, словно обаятельные диснеевские герои. Уговариваю Петра съездить в воскресенье на экскурсию в Тазинге — дворец-кондитерскую на берегу большого озера, соединяющего Стокгольм с морем.

— Через месяц уже не будет времени. Поля, переезд.

Петушку хочется остаться дома и смотреть на снег.

— Я небрит (уже неделю), голова грязная…

— А мы что — едем на выставку породистых семейных пар? Ты бы все равно не получил медали, ты ведь ариец-дворняжка.

— Что значит «ариец»? — интересуется он подозрительно, помогая мне надевать ботинки.

— Индоевропеец. Бледноватый мужик с большим эго и маленькой пухленькой женой, — заканчиваю я дискуссию, опасаясь, что она нас задержит. Забаррикадирует аргументами двери и разум.

Обсаженная старыми дубами дорога в Тазинге. Дворец восемнадцатого века посреди пустоши. Огромные заиндевевшие окна и горящий камин. Встаем в очередь за пирожными. Народу немного. В дворцовой библиотеке дети потягивают фруктовый чай. Почти вровень с тяжелыми резными столами — беленькие макушки и большие синие глаза. Мы садимся в уголок, к камину. Рядом девочка-подросток кормит грудью недельного сосунка. За нами пара с гукающей девочкой, ей всего несколько месяцев — им полагается специальный высокий стульчик-дыба. Вместо романтического путешествия получился детский сад. Под влиянием беззубых улыбок, блаженного «агу-агу» и доброжелательных взглядов я тоже вступаю в Интернационал мамочек.