Больная любовь. Как остановить домашнее насилие и освободиться от власти абьюзера - Джесс Хилл

Подобные опасения понятны. Юное поколение действительно нужно защищать от хищных и бесцеремонных акул пера. У детей можно брать интервью только на условиях анонимности, гарантируя им безопасность и обеспечивая психологическую поддержку. Представители СМИ, встречаясь с травмированными детьми, должны выделять на беседу много времени. Им следует быть чуткими и внимательными и вообще лучше предварительно проконсультироваться с экспертами, например, из таких организаций, как Our Watch. Там подскажут, как избежать вторичной травмы. При этом важно понимать, что есть очень много переживших насилие детей, которые хотят поделиться своей историей. Их обижает и расстраивает, что мир взрослых не дает им такого права. Вместо того чтобы по умолчанию считать, будто мы знаем, что лучше для молодых, не стоит ли спросить их самих: «А не хочешь ли рассказать, что с тобой произошло?» Для таких подростков, как Карла, молчание может быть особенно опасным. Семейное законодательство слишком часто рассматривает детей почти как собственность родителей, а домашнее насилие – как взрослую проблему, которая решится, если родители расстанутся. В этой системе почти не предусмотрено предоставление слова детям. Даже если они храбро рассказывают всю правду психологам и юристам, в итоге их свидетельство нередко перевирается в суде, а иногда и отметается как недостоверное. «Это похоже на попытки перейти вброд океан. Ты видишь, как надвигается большая волна, которая накроет тебя с головой, – описывает Карла свое видение судебного процесса. – Я сказала своему независимому детскому адвокату, что не хочу иметь ничего общего с отцом, что он ведет себя агрессивно, а в суде она заявила: “Есть некоторые небольшие проблемы, но в основном все в этой семье хорошо”».

Если наше общество не прикладывает усилия к тому, чтобы выслушать детей, то чего нам остается ожидать от системы правосудия?

Тот факт, что детям затыкают рот, возмущает австралийскую писательницу Рут Клэр. Сейчас ей под сорок. Она росла, постоянно пытаясь отстраниться от садистских выходок отца – тот вернулся с Вьетнамской войны с поврежденной психикой. Рут вспоминает, что никто из взрослых не замечал, насколько она травмирована его поведением. Что только она ни предпринимала, чтобы привлечь их внимание. «В детстве никто не прислушивается к твоему мнению, не берет его в расчет, не относится к нему серьезно», – пишет она. Когда девочке было 13, она проснулась как-то раз среди ночи от того, что мать кричала и звала на помощь. Рут встала и поспешила на шум, доносившийся из кухни. Там она обнаружила, что мать лежит на полу, а сверху ее придавил всем телом отец. Дочь попробовала вмешаться, но тот оттолкнул ее, так что она отлетела к противоположной стене. Он пригрозил, что выцарапает матери глаза крышкой от пивной бутылки. Рут бросилась за помощью к соседям, и те вызвали полицию. Но мать отказалась выдвигать обвинения против отца. И все же Рут уговорила ее уйти из дома и искать убежища в приюте. Туда их отвезла полицейская машина. Девочка думала, что полицейские хотя бы расспросят ее и брата о том, что произошло. «Но вместо этого они уточнили, в каком классе мы учимся, и спросили, как зовут нашего попугайчика, – сетует она. – Создавалось впечатление, будто они хотели дать нам понять, как, по их мнению, нам следует вести себя в такой ситуации. Все должно быть как всегда. Надо забыть о том, что случилось. Не пытаться разобраться во всей этой истории».

Это вовсе не утешило Рут. Она поняла, что на полицию надежды мало, разве только при наступлении совсем уж экстренной ситуации. «Мои проблемы – это мои проблемы, и мне самой придется думать, как их решить, – продолжает она. – Стражи порядка не хотели выслушать мою историю, и после этого мне стало казаться, что ее и невозможно рассказать. Я чувствовала себя так, будто я немая и ни с кем не могу объясниться». [9]

Выслушать то, что говорят дети, – вот вопрос государственной важности. Начиная с пяти лет они уже способны причинить себе вред из-за стресса, и это происходит в тревожных масштабах: за десять лет, с 2006 по 2016 год, 33 501 несовершеннолетний в возрасте от пяти до девятнадцати лет пытался отравиться. С каждым годом число таких попыток росло на 10 %. [10] Речь идет не просто о причинении вреда здоровью. Число детских самоубийств растет. За 2015 год количество суицидов среди девочек от 15 до 19 лет выросло на 47 %. [11] Данные по сообществам, основу которых составляет коренное население Австралии, катастрофичны: дети из семей аборигенов составляют около 5 % от всех австралийских детей, при этом среди несовершеннолетних самоубийц их доля составляет 40 %! (По статистике за 2018 год.) [12] Подавляющее большинство этих детей, сводивших счеты с жизнью, жили в нищете; многие подвергались домашнему насилию и сексуальным домогательствам. Кризис разгорается: за первые две недели 2019 года пять девочек-аборигенок в возрасте до пятнадцати лет покончили с собой. [13] Нет слов, чтобы описать весь ужас, который охватывает от этого. Нам должно быть стыдно, что дети представителей коренных народов так живут и так умирают. Меган Митчел, уполномоченный по делам детей, в 2017 году сообщила, что домашнее насилие, встречающееся в самых разных национальных сообществах, – серьезный фактор риска, приводящий к подростковому суициду. [14] Она ссылается на свидетельство одного офицера полиции, который утверждает, что «каждый ребенок, покончивший с собой за последний год, рос в семье, где зафиксированы случаи домашнего насилия». [15] А мы-то думаем, что пытаемся защитить этих детей от стресса, отвлекая их разговорами о попугайчиках и расспрашивая о школе! Все дело в нас: это мы не в состоянии говорить на больную тему и даже самим себе не открываем всю правду о ней.

В этой главе мы еще услышим детские свидетельства, а также рассказы взрослых, которые выросли среди домашнего насилия. Но сначала давайте посмотрим на внутренний мир тех, кто в буквальном смысле слова еще не умеет говорить о своих переживаниях.

Нам, взрослым, трудно представить то, что чувствуют дети. А что чувствуют младенцы, представить практически невозможно. Да, все мы сами когда-то тоже были такими, но теперь малыши кажутся нам инопланетными существами. Что это за вихрь эмоций, который какает, писает и отчаянно кричит? Их внутренний мир кажется абсолютно непостижимым. А есть ли у них вообще какая-то внутренняя жизнь? Существует, конечно, небольшое число людей на планете, которые заявляют, будто помнят себя в младенчестве. Но большинство из нас не сохранили таких воспоминаний. Устойчиво память начинает работать лишь в три, три с половиной года.

Наверное, поэтому с новорожденными не особо считаются, полагая, что они пребывают в блаженном забытьи, а их сознания хватает лишь на то, чтобы распознать голод, усталость или боль. Молодые мамы, пережившие домашнее насилие, иногда этим утешаются. Они думают, что их дети слишком малы, чтобы видеть и понимать, что происходит вокруг.

Такой взгляд на младенцев, глубоко засевший в умах, сейчас признан устаревшим. За последние тридцать лет произошла революция в науке о самых маленьких. В книге «Философское дитя» (The Philosophical Baby) философ и детский психолог Элисон Гопник опровергает мнение, будто малыши – это такие же взрослые, «только примитивные, но со временем они достигнут того же сложного совершенства, что и мы». По ее словам, маленькие дети скорее представляют собой совершенно иную форму Homo sapiens, с не менее богатым и сложным восприятием. [16] Понимаю, в это трудно поверить. Ведь младенец иногда даже не может зафиксировать взгляд на каком-то предмете, его постоянно что-то отвлекает. Но Элисон Гопник возражает: если внимание взрослого подобно прожектору, то у новорожденного сознание скорее работает по принципу лампы рассеянного света. Да, такой фонарь не очень подходит для того, чтобы сфокусироваться на одном конкретном объекте, зато прекрасно освещает пространство вокруг и делает возможным усвоение информации одновременно из нескольких источников. Психологи и нейрофизиологи поняли, что младенцы «больше, чем мы думали, учатся, и кроме того, больше фантазируют, больше принимают участие в окружающей жизни и больше переживают ее события». [17] Они умеют даже (хотя бы на несколько месяцев) сохранять память о конкретных событиях. Иными словами, это вовсе не беспамятные сгустки эмоций и инстинктов.