Собственные записки. 1835–1848 - Николай Муравьев-Карсский

Все сие время занимался я устройством по хозяйству, и лучший успех мой был, конечно, тот, что я открыл множество беспорядков. Сделав несколько опытов молотьбы разными людьми с одним землемером моим Сялиным, я открыл, что опыты, произведенные здешними людьми, в половину меньше того, который произведен землемером Сялиным, и узнал, что молотьба хлеба, производящаяся здесь на основании сих опытов, в течение зимы, снабжает всех дворовых неисчерпаемыми средствами к пьянству, меня же лишает половинной части доходов.

Посланный мной в Воронеж нарочный возвратился с известием, что начальство казенных имуществ, убедившись в несправедливости своего иска на мои леса, отступилось в своем иске.

12-го приезжал повидаться со мной командир 23-й конно-батарейной батареи подполковник Вульферт, служившей со мною в турецкую экспедицию. Он женился года два тому, в окрестностях квартир своих г. Землянска[80], на дочери богатого помещика Станкевича. Так как батарея его выступала в Воронеж на маневры, то он не мог долго остаться у меня и в тот же день на ночь выехал. Посещение сие меня много порадовало и тем более утешило, что я имел новое доказательство преданности ко мне сослуживца, которого достоинства, как офицера, так и человека, я всегда много ценил.

18-го приехал ко мне с письмом от Долгорукого[81] брат его Алексей, который и остался у меня, что меня много развлекает.

Присылку его считаю я за настоящий знак дружбы; ибо нельзя было лучше одолжить меня в совершенном уединении, в коем я нахожусь. Алексей Долгорукий, молодой человек, с добрыми качествами души и любящий заняться; а потому я приятно провожу с ним время, разделяя с ним занятия мои по управлению отчиной…

3-го ездил я к соседке вдове Лубяновской и нашел в ней женщину кроткую, набожную, рассудительную, посвящающую весь свой малый достаток на воспитание детей; она пользуется всеобщим уважением крестьян в окрестностях. Вчера же при собрании стариков я наказал старого бурмистра и ввел в управление вновь назначенного.

Елец, 15 октября

14-го призвал к себе Гапарина. Я прочитал ему составленную записку обо всех злоупотреблениях и грабительствах его. Он повинился, притворился слезами и поклонился мне в ноги. Я не имел духа толкнуть его ногой, но прогнал его от себя и велел внести наложенное взыскание по одной части открытых уже мошенничеств его, на что он и обязался, и как он сегодня поутру сего еще не сделал, то я послал вытребовать от него деньги и получил их.

Расставаясь с крестьянами, я остался доволен усердием их. Во всем мною предпринятом я успел. Выехал я из деревни сегодня в 3 часа пополудни и, отслуживши молебен в церкви, приехал сюда ночевать.

Москва 26 октября

24-го на рассвете я приехал в Москву и, заехав к батюшке, в тот же день перешел на квартиру к Екатерине Федоровне Муравьевой[82]. Она мне оказывает много приязни и доверенности, и вчера передала мне для хранения квитанцию в получении духовного ее завещания, отданного на сохранение в Опекунский совет. Она объяснила мне при том состояние дел своих. Одно из четырех имений ее заложено, а три совершенно чистые от долга.

Деньги, полученные ею от залога одного из сих имений, положила она в Опекунский совет и написала в завещании своем, чтобы из той суммы (400 000) 200 000 были выданы внучке ее, родившейся в Сибири[83] и там находящейся ныне при отце, и по 100 000 каждому из сыновей ее. Я предостерег ее, что, так как сыновья ее лишены всякого наследства, то не лишили бы их и права пользоваться (следственно и наследников их) сими суммами.

Выехал 23-го числа в ночь с последней станции не доезжая Москвы, я заехал и деревню Осоргино, Алексея Петровича Ермолова, и у него просидел до 3 часов утра 24-го. Он очень обрадовался мне и принимал душевное участие во всем, до меня касающемся. Я нашел у него Петра Николаевича Ермолова, Ховена[84] и Нагибина, сослуживцев его грузинских, среди коих он сидел, раскладывая по старой привычке своей карты.

1 ноября я перебрался со всем семейством в Ботово, где и располагаю провести всю зиму и часть весны наступающего года.

22-го числа я ездил к батюшке по его приглашению; но я не знал причин, побудивших его к тому, хотя и догадывался, что они существовать должны. Едва я обнял его, как он повел меня в кабинет и рассказал о встретившемся с ним случае касательно меня в Москве, в последние дни пребывания его, когда государь там находился. Обер-полицеймейстер Цынский приехал к батюшке и сказал, что так как от него требовали записки о происходящем и носящийся молве в Москве, то он считает себя обязанным написать в сей записке, что он слышал, а именно, что в публике говорили, что для командования армиями в случае войны признавали способными только князя Горчакова и меня; вообще сожалели о том, что я удален от службы, и пересчитывали подвиги мои в течение службы. Цынский желал только иметь подробнейшее сведение о подвигах, чтоб подать записку сию с полной отчетливостью, и просил о сих сведениях батюшку, который ему их и передал. Сие было соображено еще перед приездом государя, которого уже ожидали. Записка была подана Бенкендорфу, а им государю. Бенкендорфа она, как говорили, очень тронула, а государь принял ее с удовольствием; но что на нее было сказано – неизвестно. Бенкендорф посылал просить к себе батюшку, наделал ему множество вежливостей, но ни слова не сказал обо мне. Батюшка был в собрании, даже стоял подле государя, который его видел, но не сказал ему ни слова. Что все сие значило, непонятно. Если оно произошло по приказанию Бенкендорфа, желавшего околично узнать об образе мыслей моих в случае предложения мне вступить в службу, то он ничего не узнал: ибо ни батюшка, ни кто-либо в свете не слышал на сей счет мнения моего. Они узнали только то, что поместил Цынский в своей записке, присовокупивший к ней сравнение, сделанное публикою, между моим поведением и поведением А. П. Ермолова по выходе в отставку. Мне давали преимущество, говоря, что я веду себя скромно и нигде не показываюсь, тогда, как Алексей Петрович искал участия в публике своими речами и обхождением, за что, говорили, он и поделом наказан определением опять в службу с лишением в пользу его общего мнения.

Если все сие не начато по приказанию высших властей, то оно должно быть последствием старания Кашинцова, чиновника тайной полиции в Москве, человека весьма хорошей души, который нам совершенно предан, принимал сердечное участие в случившемся со мной и по дружбе с Цынским настроил его поступить таким образом.