Собственные записки. 1835–1848 - Николай Муравьев-Карсский

Цынский, одесский помещик и открытый враг графу Воронцову, который делал ему всякие незаконные прижимки, и оттого он не щадит его. Хотели меня заманить в разговор и начали с рассказов о поступках графа Воронцова; я также передал их несколько. Потом коснулись смотра. Я отвел речь и слегка только пересказал им обстоятельства смотра последнего батальона, работавшего на Южном берегу Крыма, после чего я был отрешен от командования. Впрочем, разговор, как я того требовал, ни словом не коснулся причины приезда моего в Москву, и в 11 часов вечера я уехал, оставив батюшку, который еще долго просидел с ними.

15-го поутру я выехал из Москвы и возвратился сюда. По пути зашел я к батюшке, чтобы с ним еще раз проститься, потому что мало с ним виделся наедине. Он очень сожалел, что потревожил меня понапрасну, но я просил не заботиться о том и успокоил его.

Село Ботово, 9-го февраля

7-го февраля, в 10 часов ввечеру, скончался сын мой Никита. Он был очень от рождения слаб и никогда не подавал настоящей надежды к жизни. Как бы то ни было, потеря его много огорчила меня. Из четырех сыновей моих одного я никогда не видел. Один родился, когда я был в походе, прожил десять дней и похоронен в Тифлисе без меня; другой не доношен и зарыт в Могилеве; третий родился также мертвым в Яропольце и четвертый, близнец, которого я ныне лишился. 11-го схоронили мы ребенка в Яропольце.

Вчера, 12-го, выехал отсюда Брянчанинов, который заезжал ко мне по пути своему в отпуск в Петербург и провел у меня 18 дней.

13-го приехала к нам Вера Григорьевна[88] со всем своим семейством. Вчера она выехала в Москву. Я отпустил с ней жену и послал Наташу, чтобы показать ее гимнастическому учителю. Ей нужны упражнения сии при нынешнем быстром росте ее; через неделю должна она воротиться с женой. Не менее того поездка эта беспокоит меня. Они все остановятся в доме Кругликова. Я опасаюсь самой дороги, в теперешнее время: вчера была метель. Учитель у Веры пруссак, не знающий ни слова по-русски, от природы молчаливый и не умеет себе даже трубки набить. Слуга ее также иностранец, старик и неспособный ни к какой службе, так что его даже не брали в Ботово: он сам требует прислуги. Служанки нет.

3 мая я выехал со всем семейством из Ботова и 4-го прибыл в Москву.

Архангельское, 31 мая

Во время пребывания моего в Москве меня одолевали старания Кашинцова и Цынского для завлечения меня в службу. Я им постоянно отвечал теми же словами, как и прежде. Они уговаривали меня на готовящиеся в Бородине маневры; но я не могу сделать сего, не подвергнувшись тем же опасениям быть дурно приняту, а потому и не располагаю вперед ехать без зова. Впрочем, судя по настоятельности, с коей приглашали меня (от чьего имени, не знаю), можно предполагать, что меня потребуют к Бородинскому смотру, и тогда мне снова надобно будет переламывать привычки, взятые мной в течение полутора года, проведенного в отставке.

В мае месяце 1839 года переехал я из Москвы с семейством сюда заняться хозяйством и до сих пор борюсь с бедствиями, поражающими в течение двух годов несчастных поселян. Два неурожая, пожары, скотский падеж на лошадей и рогатый скот, наконец, смертность в народе, от коей погибло много людей прошедшей весной, все эти обстоятельства соединились как бы для того, чтобы лишить меня всякой охоты к занятиям нового рода, за которые я принялся со времени отставки; но я вооружаюсь терпеньем и стараюсь устоять против этих бедствий в надежде на лучшее в будущем.

Вот в кратких словах как мы провели здесь время до сих пор.

Прибыв сюда в мае месяце 1839 года, мы уже застали нужду в народе от дурного урожая 1838 г.; постоянные засухи лишали нас надежд на урожай 1839 года, слухи о сем до нас доходили еще на пути следования нашего. Народ встретил нас на берегу реки у моста. Мы вошли прежде в церковь, где отслужили молебен, и оттуда пошли в маленький домик наш, который я кое-как отделал к приезду; ибо до того в нем не было средства жить (окна, двери не затворялись, крыша, потолок и стены протекали от дождей, по полам нельзя было ходить, мебели не было – ни одного стула, ни стола). Домик был отделан довольно чисто к приезду нашему, но теснота была чрезвычайная: всего пять маленьких комнат, в коих мы кое-как вместились и перезимовали на 1840-й год. Я учредил кабинет свой во флигеле. В таком виде находились и находятся еще теперь, после небольших исправлений, все заведения хозяйственные, требующие больших поправок и, следственно расходов, которых я, однако, не смогу еще положить на них, потому что доходы все обращаются на постройку нового дома, поглощающего большие издержки.

Скудная жатва, показавшаяся на полях, страшила уже поселян, как пожар в селе поразил всех ужасом. Это случилось ночью в конце июля месяца, когда весь народ был в поле. Надобно было выстроиться к осени, переселить несколько дворов, оскудевших еще до того от бедности и лени, а всего более поддержать упадший дух в народе. Я купил лес, возил его в самую рабочую пору, и удалось мне к осени выстроить 33 двора, что сопряжено, однако, было с чувствительным уроном в доходах моих и в состоянии крестьян, пострадавших от огня. Я выбрал несколько семейств, самых малонадежных к исправлению, перенес их ближе к полям и снабдил лошадьми и орудиями для работ. Место, где я поселил их, представляло большие выгоды в том отношении, что им не надобно было далеко ездить на работу, как здешним, у коих поля в 8 верстах от селения. Но там не было воды. Первые усилия мои для добывания оной были тщетны: вода в колодцах не показывалась; но мы, наконец, нашли ее. Я еще усилил воду построением плотины, и поселение сбылось. Оставалось сделать важнейшее – устроить надзор: ибо народ, переселенный в новую деревню, названную мной Пружинскими колодцами, был предан лени и предпочитал жить подаяниями. Тут нужно было настоящее терпение, и подвиг сей до сих пор стоит еще больших забот, но, кажется, будет иметь успех.

Едва успели несколько укрыть погорелых в новых домах, как скотский падеж истребил в несколько дней почти всех коров в селе. Лето было жаркое, все в полях засохло, и к тому присоединился смрад, распространившийся в воздухе от множества падали, которую небрежно зарывали.

Настала зима, зима холодная и без снега. Мы уже страшились лишиться семян, брошенных в землю осенью, и не имели продовольствия на зиму. Народ голодал. Надобно было выдавать хлеб в пособие. Толпы крестьян наполняли ежедневно контору с требованиями своими; раздача производилась небольшими долями, чтобы была возможность продовольстовать их до новой жатвы: ибо крестьяне не соображают будущих надобностей своих с настоящими средствами.

Жена моя, неопытная в обхождении с крестьянами и руководимая одним влечением сердца своего, допускала сперва крестьянок к себе для выслушания их жалоб и сама стала раздавать им печеный хлеб ежедневно. Мера сия поощрила всех ленивых, так что толпа народа не выходила из передней, и, наконец, до такой степени дошла наглость их, что они совершенно предупредили вход в дом, собирались иногда до 50 человек, в числе коих много было таких, коим в то же время выдавали в семейства муку из конторы. Сходбища сии продолжались почти целый год и прекратились только тогда, когда жена увидела, что пособия, даваемые ею, служили более к баловству крестьян и поощрению ленивых, чем к их собственной пользе.