Рыцарь ночного образа - Теннесси Уильямс

Это все, что Билли услышал из объявления, потому что его внимание снова отвлек звук тиканья, и так как теперь он был один, в радиусе нескольких метров — никого, он услышал его яснее… и — Господи! — он исходил из —…

Он открыл крышку термоса, опустил свою руку в невыносимо горячую коричневую жидкость и извлек оттуда металлический кубик, бывший, теперь это было ясно, источником тикающего звука, и держал этот кубик перед своими удивленными по-детски голубыми глазами, секунду или две, пока он не —…

Пока он не взорвался, и все взорвалось вместе с ним… Да, все взорвалось, за исключением удаляющегося космического корабля, который, к счастью, поднялся со своей стартовой площадки до начала большого шума на Проекте и был уже в безвоздушном пространстве. Корабль, уносивший Гевиннера, Глэдис и Вайолет, назывался «Космическая радуга» — явное проявление романтизма — а пункт его назначения еще долго останется для них тайной.

Не важно. Они уже так далеко сейчас, что их время исчисляется световыми годами. В безвоздушном пространстве само понятие времени осталось далеко позади. Иногда Гевиннер из своей каюты забредает в отсек к пилотам, который занимают три молодых и прекрасных астронавта. Визиты Гевиннера развлекают их. Истории так и сыплются из Гевиннера и молодого блестящего штурмана, истории, которые они узнали на своих столь разных путях. Иногда стайки звезд проносятся мимо, как светлячки, «Космическую Радугу» на какое-то время заливает светом, от которого Гевиннер улыбается и говорит:

— Время ложиться, — что означает наступление утра.

А однажды, только однажды, система связи уловила величественную музыку, вроде той, которую имел в виду Великий Седой Поэт, когда воскликнул: «Вы, безграничные сферы Пространства». Эту музыку прервал голос столь могучий, что он заставил задрожать корабль. Гевиннер в этот момент находился в отсеке пилотов и, не владея их языком в совершенстве, не понял и не мог догадаться, что сказал этот могучий голос, и поэтому спросил своего ближайшего друга, блестящего молодого штурмана, о чем было это сообщение, о чем был весь этот крик?

Штурман сказал:

— О многом, что не касается тебя, но одна весть касается и тебя лично — тебе наконец-то разрешено приземлиться вместе с нами — конечно, на испытательный срок.

— Прекрасно, — сказал Гевиннер, которому даже в голову не приходила мысль, что его могут не принять.

— А что, — спросил он, — как насчет этого?

Он коснулся белого шарфа, что так много раз помогал устраивать празднества ночи на планете Земля, оставшейся далеко-далеко позади.

— Разрешат ли это взять с собой?

— Ну конечно, разрешат, — заверил его юный штурман. — Разрешат, и очень высоко оценят как исторический экспонат в нашем Музее Грустного Очарования Разбегающихся Галактик.

Гевиннер уже хотел поспорить о таком предназначении своего шарфа, но в этот момент второй пилот вскочил, улыбаясь и вытягиваясь в струнку, и закричал:

— Шампанского! Празднуем!

И все стали радоваться, петь песни и шутить, предлагать тост за тостом друг за друга и за счастье, ждущее их в точке X на бесконечной карте времени.

Перевод с английского по изданию: Tennessee Williams «The Knightly Quest», A Novella and Four Short Stories, изд-во New Directions Publishing Corp., New York, 1966.

Если уж говорить о спасении души, то надо признать — в утверждении, что ты или спасен, или не спасен, есть большая доля истины, и поэтому лучше всего — понять, что из этого относится к тебе, и этого и держаться. Для большинства людей личное удовлетворение стоит превыше всего, поэтому незачем напрягаться и бороться за то, что тебе на роду не написано.

Я уже прошел тот период своей жизни, когда постоянно боролся. Все началось из-за разговоров, которые эта баба Галлавей распространяла по всему округу — насчет того, что у моей матери была часть негритянской крови. Во всем этом не было ни слова правды, но поскольку зависть — составная часть человеческой природы, и еще надолго ею останется, некоторых людей, слушающих всякую клевету, нужно держать в рамках. Я был, как говорят, выблядок. Мой папаша заделал меня с женщиной с примесью крови индейцев чероки. Я на одну восьмую — чероки, а на девять восьмых — белый. Но эта баба Галлавей распустила слухи обо мне по всему округу. Люди отвернулись от меня. Вели себя подозрительно. У меня слишком много гордости, характера или не знаю чего, чтобы навязывать свое общество там, где меня не хотят, и я жил один, ни с кем не общаясь. Очень меня обидело, как себя повела эта баба Галлавей после того, как мы с ней расстались. Я сначала чувствовал себя одиноким, как потерявшаяся собака, и не знал, за что хвататься и куда бежать.

А как-то вечером, когда в наших краях проповедовал Джипси Смит, я пошел к нему и услышал чудесную проповедь о духовной борьбе. После этого я начал думать о грешном теле и о том, как я должен вести борьбу с ним. И долго же я боролся с ним после этой проповеди! Может, у меня и был бы какой-нибудь шанс, если бы Лот не привез сюда эту женщину из Мемфиса, которая показала мне, насколько бесполезна вся эта борьба, по крайней мере, для меня лично.

Лот вернулся домой из Мемфиса прошлым летом, однажды утром в субботу, и привез с собой эту женщину. Я работал на южном поле, опрыскивал проклятых гусениц, когда увидел, что с шоссе к нашему дому поворачивает шевроле. Машина была желтая, вся запыленная, и без запаски. Я решил, что запаску он заложил, чтобы заплатить за бензин по дороге.

Я пошел к дому, чтобы встретить их, и увидел, что Лот был пьян.

— Это моя жена, — сказал он. — Ее зовут Мэртл.

Я ни слова на это не сказал. Я просто стоял и смотрел на нее в упор. На ней был костюмчик из белой юбки и бело-голубого полосатого верха. Причем верх был сделан из двух больших полосатых платков, которые она сшила вместе. Он висел на ней горбом, частично открывая ее сиськи, больше которых мне на молодом женском теле видывать не доводилось, загорелые — цвета сорго — почти до сосков, а дальше — чисто белые и с жемчужным отливом.

— Ну, — сказала она, — привет, братец, — и сделала такое движение, как будто хотела меня поцеловать, но я с недовольным видом отвернулся, потому что хотел, чтобы она знала, что я обо всем этом думаю. Это был по-настоящему сучий трюк, жениться на умирающем, а она должна была знать, что Лот умирает. У Лота была чахотка, и в такой форме, что ему в Мемфисе уже удалили одно легкое. Я думаю, она знала, что имение было Лота, а не мое, хотя работал в нем один я. Но Лот был законным сыном, и поэтому, когда папаша помер все имение он оставил ему. После того, как папаша помер и я понял, как меня поимели, я уехал в Меридиан работать в бочарной мастерской, но Лот завалил меня жалостливыми письмами с просьбами вернуться, и я согласился, думая, что когда Лот умрет, а это должно случиться уже очень скоро, имение перейдет ко мне.

— Ну, — думал я про себя после встречи с этой женщиной, — остается только лечь на дно и посмотреть, что из всего этого получится, хотя бы вначале. Поэтому я отправился обратно в поле и продолжил опрыскивать гусениц. На ужин я не пошел. Я велел девушке-негритянке, Кларе, принести мне ужин в поле. Она принесла мне его в корзине, и после него я пошел в «Кроссроудинн» выпить пива. Там был Лютер Пибоди. Он поставил мне выпивку, и, пока мы пили, спросил у меня: