Нет кузнечика в траве - Елена Михалкова

– Я вообще-то его отваживаю! – громко перебивает Оля. – Мам, давай сюда твою шарлотку.

– Отваживаешь? Это как?

Опасный луч его внимания, только что кольнувший маму, теперь снова прочно остановился на девочке.

– Посылаю его!

– Посылаешь?

– Ага. Чтоб не приставал.

Оля дерзко улыбается. На какую-то секунду они с папой оказываются на одной стороне: веселые, бесстрашные, противостоящие всем грицевцам этого поселка и мира. Мама беспомощно переводит взгляд с одной на другого, пораженная этим внезапным единением. Сходство девочки и отца, обычно не бросающееся в глаза, становится очевидным, словно с Николая Белкина сняли уменьшенную копию.

– Прямо на хер посылаешь? – веселится отец.

– Коля!

– Хуже, пап. – Оле все-таки удается покраснеть. Ей так страшно, что щеки сами вспыхивают, словно облитые горячим чаем. – Только он вроде не жалуется…

Она ухмыляется во весь рот. Она бы подмигнула отцу, если бы не боялась, что у нее начнется нервный тик.

– Не жалуется, говоришь… – Он посмеивается, качает головой. – Ну ты молодец у меня! Взяла этого козла за яйца!

– Коля!

– Брось, мать. Это правда.

Девочка знает, что выдыхать еще рано. Но ей удалось неведомым образом отвести две страшных вспышки, спрятать их с мамой под невидимой накидкой из пустого трепа, который отчего-то так важен отцу. Ах да! Он же, кажется, занял деньги у старшего Грицевца!

Ей приоткрывается истинный смысл их разговора. Оля торопливо придумывает сразу две истории, выставляющие сына кредитора в позорном свете, и готовится изложить их одну за другой.

Вот он, тот волшебный пластырь, который можно приклеить на созревший гнойник! Пока она болтает о Женьке, отец не отвлекается на маму.

– Натаха, плесни водочки! – Отец уже сидит, широко расставив ноги, а не опирается на стол. – Самую малость! Догнаться!

Оля стремглав подносит рюмку, мама – бутылку из холодильника. Кажется, все самое страшное осталось позади. Он нажрется и вырубится!

– Э! А закусь? – Отец обводит стол недоуменным взглядом. – Натаха! Где грибы?

– Я принесу! – кидается Оля.

Каменная ладонь прижимает к столу ее руку – не дернешься, не вырвешься.

– У меня для этого жена есть, – внятно сообщает ей отец. В глубине его глаз пляшет что-то темное, неразборчивое, похожее на пылевой смерч.

Оля опускается на стул.

– Конечно, Коля!

Мама торопливо выходит. «Только не большую банку», – молча заклинает ее Оля.

Стук, скрип двери, недовольное бормотание Елены Васильевны. Грузди стоят на самом видном месте, в центре, на средней полке холодильника. «Не трогай их! Пожалуйста!»

Мама возвращается. Правая ладонь поддерживает под донышко трехлитровую банку, полную желтоватых шляпок, пальцы левой плотно облегают крышку.

«Сейчас она поставит ее в раковину, чтобы открыть…»

Оля не успевает додумать мысль до конца. Поравнявшись с отцом, мама на секунду встряхивает правой рукой, уставшей от тяжести, и в этот момент горлышко лопается с таким хрустом, словно его перекусили стальные челюсти.

Стекло, грибы, рассол – все оглушительно взрывается. Брызги мелкой россыпью покрывают отцовские брюки. Желтые шляпки разлетаются по всему полу, скользят, жирно поблескивая, забиваются под плиту и шкафы.

– Ты… всю работу псу под хвост… – изумленно шепчет отец. – Ах ты…

Кулак врезается в мамин живот. Этот удар отбрасывает ее к плите, и у девочки в ушах застревает глухой мучительный стон.

– Нет!

Не успев ничего сообразить, она впивается зубами в его запястье. Рот обжигает привкусом крови и почему-то табака.

Комната вокруг переворачивается, летит. Отец отшвыривает Олю с такой легкостью, будто она не человек, а котенок.

Он склоняется над мамой. В руках его невесть откуда взявшийся мешок, и этот мешок он раз за разом опускает на скорчившуюся женщину, обхватившую голову руками. Чавк! Чавк! Чавк! Отец бьет по икрам, по бедрам – платье бесстыдно задралось выше пояса – и в конце концов, не удержавшись, пинает ее выше живота.

Раздается тот самый хруст, которого так ждала Оля, изучая по ночам схему устройства человеческого организма. Мать кричит, зажимает себе рот рукой.

– Ты. Сука. Когда. Будешь. – Отец выдыхает с каждым словом, словно выполняет тяжелую ответственную работу. – Вести. Себя. Нормально!

Оля видит выражение его лица. На нем радость – чистая радость освобожденного бешенства, радость зверя, наконец-то рвущего теплое живое мясо.

Она с трудом поднимается, ковыляет за его спиной в прихожую. При каждом шаге внутри что-то ухает и дергает позвоночник. Чавканье позади становится чаще, словно отец пытается вколотить мешок в тело своей жены.

Девочка хватает телефонный аппарат, невыносимо тяжелый, весящий, кажется, столько же, сколько она сама, и тащит к себе в комнату. Был какой-то план… Но сейчас Оле нужно лишь одно: чтобы кто-нибудь пришел и спас ее и маму.

Дверь. Щеколда. Цифры, записанные на листочке.

Дрожащий палец сбивается с кнопок. Отбой – и еще раз.

– Тридцать первая, регистратура.

Она набрала не тот номер. В отчаянной надежде, что ей все равно помогут, Оля кричит:

– Русма, дом шестьдесят восемь, вызовите, пожалуйста…

С жалобным кряканьем дверь слетает с петель. Первым ударом отец сбил щеколду. Вторым он вышибает дверь целиком. Девочка едва успевает отскочить и забиться под кровать. Шмякнув трубку на рычаги, отец волочет телефон за собой, наматывая провод на свободную руку.

– Нет… – шепчет Оля, выбравшись из-под кровати. – Не надо…

Мама лежит на кухонном полу без сознания, в щеке застряли осколки разбитой банки. Вокруг ее шеи обмотан телефонный провод, и отец тянет на себя оба его конца.

Оля видит эту картину целиком и одновременно в мельчайших деталях, словно она стрекоза с фасеточным зрением.

– Я тебе не Левченко… – хрипит отец. – Меня не посадят.

И тогда девочка наконец-то понимает.

Она думала, он ужаснется, узнав о смерти Марины. Что он примерит на себя судьбу Виктора и испугается последствий. Господи, какой же слепой дурой она была! Он не испугался, а пришел в ярость. Левченко, слабак Левченко, которого в лицо дразнили сохатым, тот самый Левченко, которого отец пренебрежительно называл беззубой рыбешкой, совершил мужской поступок. Он превзошел отца. Левченко был по-прежнему смешон, жалок, всеми презираем – но он показал, у кого здесь настоящая власть.

«Кто здесь хозяин? Я здесь хозяин».

Виктор глупо кончил. Он приполз с повинной, захлебываясь в рыданиях – тряпка, сопляк! Отец не таков. У него еще есть способ победить в этом необъявленном состязании.