Нет кузнечика в траве - Елена Михалкова

– Тьфу на тебя! Врун.

– На меня плевать не надо. Слушай, тебя родители плохо воспитывают! Вечно харкаешь на всех как верблюд…

При упоминании родителей Оля затягивается глубже. Дым раздирает горло, хочется откашляться и чем-нибудь запить эту гадость. Но Синекольский обещал, что ей понравится, надо только привыкнуть.

– Как мать-то? – после недолгого молчания спрашивает Димка.

– Молчит. Улыбается мне. С ним почти не разговаривает. Платочек носит на шее. У бабы Лены попросила на время. Так забавно…

Оля не поясняет, что тут забавного, а Синекольский не уточняет.

– Прихрамывать начала, не знаю почему. И когда наклоняется, сразу охает. Больно ей, Дим.

– В милицию так и не пошла, значит…

– И не пойдет. Не верит, что ей кто-нибудь поможет. Ты знал, что Марина два раза писала заяву на Виктора?

В глазах Синекольского вспыхивает изумление.

– Правда что ли?

– Ага. И оба раза заворачивали ее. Убьет, говорили, тогда и приходите.

– Откуда дровишки?

– Продавщица в хозяйственном трепалась с какой-то теткой, я подслушала.

– Какая продавщица? Ирка? Грудастая?

– Ага. Светленькая такая, в кудряшках.

– Да, эта точно в курсе. Она с Челпановым спит.

– А ты-то откуда знаешь?

– Бабанька говорила. У бабаньки везде уши. Как у Штирлица.

Оба некоторое время лежат молча, докуривая сигарету. Синекольский тушит окурок в земле.

– Вонючая какая гадость… – Оля разгоняет дым ладонью. – По-моему, я никогда не привыкну.

– Белка, а Белка…

– Чего?

– Вам бы смыться. Не то чтобы мне тут очень хотелось одному остаться… – На мгновение в Димкином голосе пробивается невыразимая тоска. – Но правда, нехорошо все идет. Ты и сама понимаешь. У вас с матерью отложены какие-нибудь деньги?

Оля садится по-турецки, срывает травинку.

– Не в деньгах дело, Дим.

– А в чем?

– Я раньше тоже так фантазировала. Думала, мы однажды соберем все вещи, сядем в автобус… Даже, может, записку ему какую-нибудь оставим, чтобы он разозлился сильнее! Напишем, что он урод, тварь, подонок… Я в словаре рылась, прикинь! Искала, как бы побольнее его задеть. Потом переедем в какой-нибудь город на море, где нас никто не знает. Мама устроится на работу, я в школу пойду. Еще беспокоилась, что не нагоню программу! – Девочка усмехается.

– А теперь чего?

– Да все не так. Я поняла. Бесполезно убегать, Дим. Мама будет постоянно бояться, что он нас найдет. Он слишком долго… как это сказать…

– …бил ее?

– Владел. – Оля щелкает пальцами, отыскав точное слово. – Владел мамой, да. Она от этого никогда не избавится. Это как яд. И знаешь что еще?

– Ну?

– Он правда будет нас искать. Он нас не отпустит, нет. – Она рвет травинку на мелкие кусочки. – Ни за что! Он же здесь главный. Убежать из Русмы – это как в лицо ему плюнуть. Даже хуже!

– Кастрировать? – подсказывает Синекольский.

– Что-то такое, ага. У него сдвиг на том, что все должны его уважать. У начальника тюрьмы заключенные не убегают. Мы с Мариной, конечно, играли в побег… Сейчас даже вспоминать смешно.

– Смешно? Мне вот что-то не смешно ни разу.

– Смешно, ага. И страшно. Я печенье грызла по дороге домой, а Марина в это время…

Сорока громко стрекочет на крыше. Димка вскидывает голову, но это ложная тревога.

– Он теперь точно не остановится, – говорит Оля. – Я по его лицу видела. Он хочет ее убить. Нет, не так: он хочет хотеть ее убить. Сам себя вводит в такое состояние, когда ему море по колено. В этот, как его…

– Транс, что ли?

– Да, наверное. Транс. Если бы баба Лена его не остановила, он бы задушил ее, я тебе точно говорю.

Синекольский долго смотрит на нее тяжелым взглядом.

– Если у вас так дела обстоят, тебе домой возвращаться нельзя.

– Ничего он мне не сделает, – отмахивается Оля. – Пока я не до конца выздоровела, он хороший папа. Такой заботливый, ты не представляешь. Утром кашу варит и пробует с ложки, достаточно ли остыла. Мама молчит, а он анекдоты травит. И даже не бесится, когда она не смеется! Он сейчас как будто сытый. У него даже лицо потолстело, честное слово! Щеки румяные – Деда Мороза может играть на утреннике. Я думаю, на пару недель его хватит, а потом он опять сорвется. И мама это знает. И я это знаю. И баба Лена. Все знают.

– И что ты собираешься делать?

Девочка поднимает на Димку ясные глаза.

– Я собираюсь его убить.

Сначала Синекольский помолчал. Потом спросил, чем папаша приложил ее по голове. Потом еще помолчал, и пауза длилась так долго, что Оле пришлось заговорить самой.

– Я нашла у нее нож, – сказала девочка. – Она все время носит его с собой. Понимаешь, что это значит? Что в конце концов она не выдержит и пустит его в ход. А может, она уже придумала какой-нибудь план, такой же идиотский, как все ее планы. Мама зарежет его, и ее посадят. Или он зарежет ее этим дурацким ножом! Но даже если это сделает она, все равно ничего не выйдет. Она не спрячет следы. Не сумеет.

– А ты… сумеешь, – вдруг заорал Димка. – Ты… маленькая, твою мать! Тебе тринадцать лет!

– Я сумею, – твердо сказала Оля. – Да. Я знаю, что надо делать.

Греция, 2016

1

С утра поднялся ветер. Он взбил море до белой пены, вывернул наизнанку пляжные зонты, испачкал ярко-розовыми кляксами цветущей бугенвиллеи расчищенную дорожку.

Илюшин взбирался по склону, слушая старческие жалобы пиний за домом Димитракиса. Перед тем как скрыться под пологом леса, он обернулся.

Никого. Серебристо-зеленая волна равномерно пробегала по кронам оливковых деревьев. Вечные цикады пели надтреснутыми голосами. От простора захватывало дух.

Макар прошел уже знакомой тропой, ища признаки присутствия человека. Но ни примятой травы, ни сломанных веток не попалось на его пути. Кто бы ни бродил в этих холмах, он не оставлял следов.

Мастерскую Катерины Илюшин обогнул стороной. Ему нужна была поляна со старой сосной, и, немного проплутав в роще, он выбрался, наконец, к знакомому камню.

С веток пикировали длинные иглы, плавно вонзались в песок. Море шумело как будто ближе, чем вчера.

Макар присел на корточки, провел ладонью по холодной поверхности валуна. Надпись выглядела по-прежнему совершенно неразборчивой. Илюшин сфотографировал ее со всех сторон. Но если его догадка была справедлива, расшифровать ее смог бы только тот, кто ее нацарапал.