Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева

дыру, а там, по ложбинке – в затянутую паутиной пустоту, оттуда, как на батуте, – на извилистую горку… и упала на землю к моим ногам.

Мир идей меняется постоянно, апокалипсисов было много. Их хроники выглядят примерно так, как только что продемонстрировал камешек го:

Человек был богом, венцом творения. Обладал бессмертной и божественной душой. Жил, овеваемый музыкой сфер, в центре мироздания, сотворенного специально для него, человека. Идея первородного греха превратила его в слегка подпорченного бога, а потому – запертого в мире страдания. Затем идея гелиоцентрической модели мира выселила человека из центра вселенной. Научная революция отняла у него магию, сузив реальность строго до того, что можно потрогать, измерить и посчитать. Дарвинизм лишил человека божественного происхождения. Прогресс превратил в машину, управляемую химико-биологическими реакциями. Психоанализ выдал человеку «эго», «я», «оно» и прочие такие вещи вместо души. Эволюционный бихевиоризм отнял у него даже «я», превратил в набор импульсов во имя репликации генов. А постмодернизм разобрал все, что осталось, на «социальные конструкты»…

Будущее непроглядно, но пока мы наблюдаем путешествие камешка го: какое-то бесконечное ниспровержение человека с лучезарных небес в бездонную пустоту. Человек лишался смысла постепенно, как заложник, от которого по частям отпиливают то палец, то голову… Пока не лишился его полностью. Неудивительно, что он так голоден до смыслов всего сущего и себя самого в особенности.

Я вспомнила туристку, упавшую в пруд с утюгами во дворике музея. Ветер не утихал. На Камень упали первые крупные капли дождя. Я заерзала. Равнодушный к тайфунам Камень продолжал:

Искусство – это зеркало, но не реальности, а невидимого мира, который эту самую реальность кроит и перекраивает. И в этом зазеркалье происходило похожее движение от грандиозного к нелепому.

Условно, историю западного искусства можно представить себе так: сначала этот параллельный мир был населен прекрасными богами, нимфами, дриадами и прочими духами. Потом его надолго заселили распятые люди и мадонны с младенцами. Много разных. Иногда к ним приходили волхвы. Отшельники ютились по пещерам, безголовые мученики бродили по дорогам, и очень большой материк занимал адище. Несколько веков там бесконечно плодились и размножались демоны и прочая нечисть. Потом внезапно этот мир заселили богоподобные люди! Но ненадолго. Потом – отрубленные головы, люди в гофрированных воротниках, короли и королевы, еда, роскошь и изобилие. И вдруг – обычные живые люди! Девушки задумчиво читают письма, уличные музыканты горланят песни под скрипку и полосатую мандолину, шарлатан на площади рвет зуб… Потом в этом мире какое-то время живут аристократы в париках, полководцы на лошадях, много воинственных людей, короче, текут реки крови. И вдруг снова – расслабленные люди на пикниках, разнеженные дамы за пианино, балерины, пруды с кувшинками, подсолнухи и звездные ночи. Затем мир населили страшные угловатые тетки из Авиньона, и все пошло кубиками. А там уж – рукой подать и до квадрата, причем черного, будто в невидимом мире вырубило пробки.

Грянула молния.

После перебоев с электричеством в невидимом мире искусство совершило дарвиновский скачок и расползлось во все стороны изобилием новых форм. Люди перестали изображать видимый мир, будто сами переселились в зазеркалье, и стали рисовали скорость, клинья и крик; кубических женщин и плавящиеся часы; полоски, пятна и кляксы; потом те же пятна и кляксы, только женщинами…

Ветер, носивший по воздуху обрывки проводов и птичьи гнезда, разбил о Камень яйцо.

Люди сделали над собой усилие и перестали рисовать. Переселили искусство из произведения в голову зрителя, где оно должно само вылупиться из идеи, которая – секрет. Потом сделали еще одно усилие над собой и заменили искусство художником: стали сидеть взаперти с койотами, вставлять цветы в жопы другим людям, тысячу часов смотреть на белый лист и выставлять самих себя.

Ветер облепил «голову» Камня мокрой газетой и тут же унес ее.

Увлеклись мусором. Устали до фосфенов в глазах. Выбросили мусор и стали торговать пустотой как предметом искусства. Надули пустоту в шарики, закатали ее в банки с дерьмом, замуровали себя в ней заживо. Надоело. Тогда люди заполнили пустоту распиленной акулой, надувной собачкой, трехногим буддой и семечками.

А что еще им оставалось? Человек потерял божественность, душу, свободу воли, разум, а главное – смысл. Теперь ищет его везде. А смысл может быть где угодно: в тумане, паутине или даже в самом человеке, пока тот продолжает падать с небес в бездонный колодец с утюгами…

Камень стих и потемнел под грохотом дождя и ветра, завывающего в его бесчисленных отверстиях. Ручеек у меня под ногами унес белую фишку го в пруд с кувшинками. Я еще чуть подождала, но дождь не ослабевал, а ветер продолжал носить по небу мусорные пакеты, листья и вывернутые зонты. Я накинула капюшон дождевика и пошлепала по теплым лужам искать укрытия в кафе.

16

Больше часов любви, чем можно возместить, и расплата за грехи

Дождь закончился ровно в тот момент, как я толкнула дверь неизвестного кафе, будто звон входного колокольчика послужил сигналом к отбою.

– Публичный ноготь или тридцать восемь? – спросила меня сонная девушка в маске за кассой, когда подошла моя очередь.

Я заказала капучино. Стойки с сахаром нигде не было, и я попыталась жестами изобразить, как вытряхиваю пакетик в чашку, разбрызгивая капли с дождевика и повторяя на английском «Сахар! Сахар…» Продавщица уставилась на мою руку с отвращением. Я проследила за ее взглядом. Действительно, выходило неприличное, стимулирующее движение. Я осеклась и замедлила движения рукой, будто у невидимки «все уже произошло». Отвращение на ее лице переросло в ужас. Я не нашлась, как быть в этой ситуации и, расплатившись за кофе без сахара, вылетела за дверь под издевательский перезвон колокольчика.

Я села за самый дальний столик – во-первых, чтоб не пересечься ни с кем из свидетелей этой сценки, а во-вторых, чтобы ни на кого не дымить – и закурила, скривившись от двойной горечи сигареты и кофе без сахара. Дождь омыл землю, но не небеса. Тусклое солнце висело в пепельном смоге между едва различимыми небоскребами, как бельмо.

Где-то на середине сигареты я заметила, как кто-то вышел из кафе и направился в мою сторону. Я автоматом нацепила неприветливое лицо. Невзирая на нарочитый игнор, человек все равно подошел вплотную и произнес на британском английском:

– Ты так быстро убежала, что я не успел помочь. Не хрустальная туфелька, но все же… – он выложил на столик два пакетика с сахаром.

От неожиданности я расслабила лицо и подняла глаза на благодетеля: привлекательный