Смерть в катакомбах - Ирина Лобусова

Звонок в дверь раздался на десять минут раньше условленного времени. Зина двигалась так медленно, словно у нее была сломан позвоночник. Идти не хотелось. Ноги стали деревянными. Ей бы сбежать отсюда через подземный люк! Пусть даже в катакомбы, все равно куда! Но нет. Нужно идти, если даже исчезнут последние силы.

Отмытые до блеска бокалы для вина стояли на столе. Их принес ей Бершадов. Где он взял эту красоту, Зина не знала, да и не хотела знать. Она всегда любила изящные, красивые вещи. Но смотреть на эти бокалы ей было невыносимо страшно. Сквозь призму тонкого стекла Зине чудилась смерть.

Бокалы наверняка были из какого-то богатого дома. Таились, наверное, там за стеклом, в ожидании редкого праздничного дня. Ждали, когда в семейном кругу их наполнят счастьем и радостью. В другое время Зина порадовалась бы им, но только не теперь. Теперь ей было страшно. Так и возвышались эти бокалы на столе — символом ее казни, которую невозможно ни отменить, ни смягчить…

Крестовская действовала дерзко. Снотворное было бесцветным и абсолютно без запаха. Поэтому она специально налила его в бокал как воду и просто поставила на стол с остальными столовыми приборами. И села ждать.

Утром позвонила из кафе. Сколько Зина себя помнила, хозяин никогда не разрешал пользоваться его телефоном. А тут: да прошу, да пожалуйста! Расшаркивался так, что было тошно смотреть. Она быстро зашла в кабинет и захлопнула дверь прямо перед его носом.

— Ты помнишь, что я тебя жду?

— Ну конечно. Это так замечательно! Я сегодня как раз взял выходной, — Генрих явно обрадовался ее звонку. — Я только на минутку заскочил в штаб. Ты просто чудом застала меня здесь!

— Я чувствовала, — Зине хотелось провалиться сквозь землю.

— Я так рад, что ты думаешь обо мне, правда, — в его голосе звучала такая неподдельная радость, что у Зины защемила душа.

Романтический ужин. Какая мука…

— Ты выглядишь мрачнее тучи, — сказал Михалыч, как только Зина вернулась в зал. — Что-то случилось?

— Случилось. — Она отвела глаза в сторону. — Война.

— Ты плохо себя чувствуешь? — встревожился Михалыч. — Уж слишком хмурый и бледный был у Зины вид.

— Плохо, — кивнула она, говоря правду.

Михалыч попытался ее отпустить домой, но Крестовская не ушла. Это напряжение — сидеть одной в ожидании в молчащих четырех стенах — было бы невыносимым.

Зина честно отбыла трудовую повинность — до самого конца рабочего дня. Прихватила кое-какую еду из кафе — это ей разрешалось. И около шести вечера пошла домой, стараясь идти осторожно, потому что было темно, а дорога была очень скользкой.

Дома Крестовская разложила принесенную еду по тарелкам: рыба под томатным соусом, гречневая каша, салат из мерзлой капусты, белый хлеб… Глядя со стороны, она не могла не признать для себя, что стол райский. Времени оставалось только на то, чтобы быстро надеть свое роскошное шелковое платье.

Условным стуком она постучала в крышку люка. Ей ответили. Значит, Бершадов был готов. Это не радовало, скорее, пугало, означая, что каждое ее слово будет под контролем. Едва Зина закончила одеваться, раздался звонок в дверь.

Генрих пришел на 10 минут раньше. В штатском он выглядел совершенно другим — более человечным, открытым, доступным. Зина привыкла видеть его именно таким. И от радости, сверкавшей в его глазах, у нее мучительно, щемяще сжалось сердце.

В руках он держал увесистый бумажный пакет.

— Я захватил кое-что к ужину, — улыбнулся.

Передал пакет в руки, расстегнул пальто. Протянул Зине три замерзшие розовые розы.

Розы в этой бесконечной, страшной войне! Несмотря на то что был уже март, Крестовской в этом году еще не доводилось видеть цветов. Они исчезли с улиц. Вокруг бушевала война, и Одессе было не до цветов.

Может, где-то они и были. Может, где-то и высаживались клумбы — для благоухания в теплом южном апреле. Но Зина этого не видела. В том мире, в котором она жила, не было цветов. Холод был, отчаяние, кровь, смерть…

На фоне страха и отупляющего молчания она давно забыла о существовании цветов. К чему цветы, если вокруг бесконечный, непрерываемый танец смерти?

Но сейчас тонкие лепестки дрожали в ее руках. А едва уловимый нежный аромат вызвал на глазах слезы. Зина прижала цветы к лицу, закрыла глаза, застыла так, не чувствуя, что по ее лицу, из-под опущенных век, текут самые настоящие слезы.

Она почувствовала нежные, однако решительные прикосновения чужих пальцев к щеке.

— Ты плачешь? — В словах немца звучало удивление.

— Потому, что это цветы. Тебе не понять.

— Ты ошибаешься. Я понимаю.

Зина вскинула глаза вверх, беззвучно взмолилась всей своей израненной душой, бьющейся в клетке, словно умирающая птица: «Уходи, ради всего святого для тебя, уходи! Зачем ты пришел? Я не хочу! Избавь меня от этой мучительной казни!»

— Я так рад, что ты меня позвала, — Генрих все еще продолжал гладить ее щеки, не отрывая глаз от ее лица. — Мне так одиноко в этом враждебном мире. Порой бывает так страшно. А когда я вижу тебя, то чувствую себя так, словно там, где ты, — мой дом. Ты не поверишь, сколько значит для меня это чувство… здесь.

«Не будет дома. Ничего для нас больше не будет, — бились мысли внутри, разрывая мозг. — Не будет дома. Будущего не будет. Ничего не будет — ни тебя, ни меня… Мы есть. Но нас уже нет».

— Я понимаю, — кивнул Генрих. — Ты думаешь о том, что у нас никогда не будет дома. Я знаю. Но давай не будем об этом теперь?

— А что изменится? — вырвалось у Зины.

— Я не знаю, — в голосе его зазвучала глубокая печаль. — Но помнишь ту песню? Я хочу жить в твоих глазах.

— Пойдем на кухню, отнесем пакет, — улыбнулась Зина.

Генрих принес много всякой еды: колбасу и шоколад, масло и мармелад, апельсины и какие-то консервы. Среди всей этой разноцветной груды, вываленной на стол, мелькнула бутылка французского шампанского.

— Роскошь! — улыбнулась Зина.

— У нас сегодня незабываемый вечер, — улыбнулся Генрих в ответ, и получилось так, словно они улыбаются вместе. И добавил: — И ночь.

— И ночь, — улыбка исчезла из ее глаз.

Крестовская взяла бутылку шампанского и пошла в комнату. Села к столу. Генрих сел напротив — как раз туда, где стоял чисто вымытый бокал с водой… Открыл шампанское. С пробкой метнулся фейерверк ослепительных золотисто-белых искр. Зина засмеялась. Генрих разлил шампанское.

— За нас? — спросила Зина, поднимая бокал.

— За нас, — согласился он с ней.

— Тогда до дна, — она залпом опустошила бокал. Генрих сделал то же самое.

У Зины совершенно не было аппетита, к тому же сказывалось нервное напряжение, так что ей казалось, что она жует прогорклую бумагу.