Затаившийся - Грегг Олсен

Я перепробовала все, что могла. Я была у экстрасенса. Принимала гормоны. Пила травяные чаи, словно умирающий от жажды в пустыне. Молилась Богу так часто, что перестала в него верить. Я пуста. Я отчаялась.

Я не мать.

И, возможно, никогда ею не стану.

Я думаю о сериалах, где женщины сходили с ума, изображали беременность с помощью подушек и набивались в подруги будущим матерям. Я почти могу понять, как безумие подталкивало их к тому, чтобы вырвать младенца из чужой матки.

Не думаю, что я смогла бы зайти так далеко.

Ни одну из этих женщин не ждал счастливый конец.

Еще я думаю о новостях про женщин, которые пытались похитить чужого ребенка в парке, на школьном дворе, в роддоме.

Нас всех объединяет невыносимое отчаяние: мы не можем забеременеть и не можем перестать думать об этом. Не понимаю, что провоцирует эту одержимость? Биология? Надеюсь, что так. Мне хочется думать, что я сижу здесь, охваченная бессмысленной надеждой, из-за биологии, а не из-за душевного расстройства.

Я наконец-то смотрю вниз. На глаза у меня наворачиваются слезы, а по венам растекаются ярость и огорчение. Я еще никогда не видела на тесте две заветные полоски, и сегодняшний день не стал исключением. Но я сделала все, что могла. Мне пора сдаться. Действительно пора. Это единственное разумное решение. А я всегда руководствуюсь логикой. В зале суда. И в жизни.

Но не здесь.

Здесь я могу лишь пытаться снова и снова, пока у меня не останется ни проблеска надежды.

Одна китаянка родила здорового сына в шестьдесят пять.

У меня в запасе еще несколько десятилетий.

Пожизненное заключение в концлагере.

Она сидит в туалете целую вечность. Я знаю почему. Этот ритуал, через который Кристен проходит каждый раз после того, как мы занимаемся сексом, точнее – пытаемся зачать ребенка. Попытки забеременеть подчинили себе всю нашу жизнь, и я не знаю, как это изменить. Я начал больше пить, но это не помогает. Кристен будто застряла на крохотном плоту посреди Тихого океана, и я не могу дотянуться и вытащить ее обратно на корабль. Она все равно не взялась бы за мою руку. Она хочет переложить часть вины или даже всю вину на меня, будто это из-за меня у нас нет сына или дочери.

Я прекрасно знаю, что дело не во мне. Со мной все в полном порядке. Но я не могу сказать ей об этом. Это ее раздавило бы.

Поэтому я безропотно принимаю удары, которые она посылает в мою сторону. Как-то раз она заявила, что я ношу слишком тесное нижнее белье. Дескать это вредно. Яйца не опускаются до конца. С моей мошонкой все в порядке, но я не стал возражать. Я никогда не возражаю. Как выяснилось, Кристен – любовь всей моей жизни. Так что я делаю, что она говорит. И когда она говорит. Если она хочет, чтобы я кончил в пробирку, которой обычно пользуются мужчины, желающие сберечь свою сперму перед химиотерапией, я готов. Я посмотрю порнуху и сделаю свое дело.

Она выходит из туалета, и я вижу ее заплаканное лицо.

– Ох, малышка, – говорю я, хоть и знаю, что это неудачное слово. – Мне тоже казалось, что сегодня все получится.

Кристен падает мне в объятия. Она редко теряет над собой контроль. Но в этот раз все иначе. Она рыдает, не в силах сдержаться, и я обнимаю ее так крепко, как только могу. Я говорю, что у нас все будет хорошо. Я напоминаю уже в который раз, что, если у нас не получится завести своего ребенка, мы всегда можем усыновить.

– Я хочу, чтобы этот ребенок был частью нас, – говорит она. – Знаю, звучит ужасно, но это правда, Коннор. Я не хочу воспитывать чужого ребенка, зная, что в нем нет ни единой частички нас. Мы пронянчимся с ним восемнадцать лет, а потом окажемся не нужны, когда он найдет настоящих родителей.

– Такого не случится, – говорю я.

Ее голубые глаза покраснели:

– Я видела это много раз. На работе, по телевизору – всюду. Приемные дети всегда стремятся воссоединиться с биологической семьей.

– Не всегда, – возражаю я.

Она отстраняется:

– Чаще всего. Не просто так говорят, что кровь не водица.

– Не всегда, – повторяю я.

Она перестает плакать, и я думаю, что моя жена прекрасна всегда, даже после рыданий.

– Может быть, ты прав, – уступает она.

Это не согласие как таковое, но Кристен впервые признала, что мы действительно можем усыновить. Начало положено.

* * *

Ночью, пока Кристен спит и видит, что мы наконец-то смогли зачать ребенка, я беру бутылку текилы и иду в ее кабинет. Мои пальцы зависают над клавиатурой компьютера, прежде чем я наконец нажимаю пробел, и экран озаряет меня голубым светом. Мне не следует этого делать. Это не кончится ничем хорошим, я знаю. Но не могу сдержать порыв. Я просматриваю новости об убийстве Уорнер. С того дня прошло уже шесть недель. Я ничего не помню. Но не могу перестать об этом думать. Я рассматриваю фотографии Софи, ее мужа Адама, их дочери Обри. На меня снова, совсем как в «Синей двери», накатывает волна тошноты. Неужели это был я? Неужели я похитил ее? Убил? Выбросил тело в Худ-Канал?

Я не спрашиваю себя зачем. Это бессмысленный вопрос. Я бы никому не стал причинять вреда. Ни Софи Уорнер. Ни кому-то еще. Я сижу за компьютером, смотрю на фотографии, и к глазам у меня подступают слезы.

Провал в памяти.

Кровь.

Песок на ботинках.

Я сижу и думаю, что мне делать. Обратиться в полицию? Прислать наводку через интернет? Я даже не знаю, что сказать.

«Здрасьте, я насчет убийства в Лилливаапе. Не думаю, что это был я, но, может быть, и я».

Не думаю, что я смог бы внятно изложить улики, указывающие на меня. Я ничего не помню. Только сомнение в глазах Кристен. Я представляю, как больно ей было бы. Как унизили бы ее слухи, мгновенно разлетевшиеся по всему району.

По всему Сиэтлу.

Она хочет в меня верить. Я это вижу. Это не плод моего воображения. Я знаю ее лучше, чем кто бы то ни было. Кристен пойдет на все, чтобы помочь мне. Я знаю это каждой частичкой своего тела.

Я знаю, но все равно гадаю.

Встала бы она на мою сторону, если бы знала, что я был знаком с Софи Уорнер?

Встал бы хоть кто-нибудь на мою сторону?

– Почему ты не спишь?

Я поворачиваюсь и вижу прямо за спиной Кристен, и мое сердцебиение резко ускоряется.

– Просто думаю о том, что случилось, – говорю я наконец.

Моя жена замечает текилу, но ничего не говорит. Не делает замечания насчет того, как часто я стал пить. Только грозит пальцем и качает головой. Больше ничего.

– Давай вернемся в постель, – говорит она. – Все хорошо, Коннор. Ты хороший человек. Я хочу, чтобы ты перестал об этом думать. Ладно?