Последняя рукопись - Франк Тилье

– Ты… посадили за изнасилование, ты говоришь?

– Да, за изнасилование Барбары Вюйар, в то время ей было шестнадцать, как и тебе, судя по документам… Вы дружили.

Лин словно угодили в грудь футбольным мячом – от такого удара обычно перехватывает дыхание и человек валится на землю. Барбара была ее лучшей подругой в коллеже, а потом в начале первого курса лицея. Их постоянно видели вместе, пока подружка не переехала, – впрочем, теперь Лин была не способна вспомнить, куда именно.

– …Это случилось в феврале, во время карнавала Дюнкерка. В тот день, посвященный группе из Мало, вы, пять девочек, пошли в кафе, и там Барбара познакомилась с Мирором. Праздничная атмосфера, алкоголь, толпа… Трех подружек вы потеряли из виду, хотя договорились держаться вместе. Компания раскололась, ты осталась вдвоем с Барбарой. Весельчак Натан Мирор прилип к вам на всю ночь. Он предлагает проводить вас домой по пляжу, через дюны. Он ждет, когда вы останетесь одни, и становится чересчур смелым с твоей подругой. Она сопротивляется, ты пытаешься вмешаться, и тогда он достает нож… Он запрещает тебе пошевельнуться, крикнуть, требует, чтобы ты села на песок. И все это время насилует Барбару у тебя на глазах. У меня есть фотографии… на них видно, в каком состоянии была твоя подруга. Я избавлю тебя от подробностей. Спустя несколько дней полиция задержала его.

Лин на своем стуле свернулась клубком, словно загнанный зверь. Она ничего не помнила. Ни крика, ни образа.

– Я… Я не помню. Это… Нет, это невозможно.

– Прости, что напоминаю тебе об этом, Лин. Но ты присутствовала там, твое имя черным по белому фигурирует в рапорте. Ты была не способна давать свидетельские показания, ты ничего не помнила, даже того, как вы уходили с карнавала, ты словно находилась под действием гамма-гидроксибутирата. Однако в крови у тебя ничего не обнаружили – ни капли запрещенного вещества, даже алкоголя – ты не пила. Отчет, составленный психологом, говорит о «травматической амнезии». О некоем незримом пузыре, созданном твоим мозгом вокруг этого эпизода, чтобы защитить тебя. К сожалению, Барбаре повезло меньше. То, что видели твои глаза, находится там, в глубине тебя, но оно недостижимо… Я не психолог, но я бы сказал, что твой выбор псевдонима спустя годы – это… как бы поточнее выразиться… некая попытка бегства от твоего подсознательного к твоему сознанию.

Лин тщетно копалась в глубинах памяти – образы не возникали, зато страдание – да, оно присутствовало, оно всегда было с ней, записанное водяными знаками на темном фоне ее воспоминаний. Она забыла о трагедии, зато помнила молчание своих родителей, их мрачные взгляды в ответ на ее вопрос о том, почему подруга больше не посещает лицей и не хочет с ней видеться. Теперь она понимала свою тревогу, когда заходила речь о том, чтобы отправиться на какой-нибудь праздник или в места большого скопления народа… И много о чем еще… А правда открылась только сейчас, спустя четверть века, в самый разгар худшего периода ее жизни.

В кухне появился Жюлиан и вопросительно уставился на нее. Лин быстро проговорила в трубку:

– Мне придется с тобой попрощаться. Спасибо за все.

Она резко разъединилась, больше всего на свете ей хотелось разрыдаться от тоски, но она сдержалась, потому что так надо, потому что это не объяснишь. Лин схватила стакан, одним глотком осушила его и сразу налила еще.

Девяносто первый… Год выхода книги Мишеля Иствуда. Значит, она ее читала, но роман тоже оказался в пузыре амнезии, стерся из ее памяти так же, как изнасилование Барбары. Недоступный, но не совсем исчезнувший, просто запертый на ключ.

Значит, ее память, как и у Жюлиана, тоже сломана, но по-другому, и наверняка именно это мерзкое воспоминание, от которого Лин избавило собственное подсознание, сделало из нее того писателя, которым она стала.

Ее успех родился из ужаса одной ночи.

Жюлиан забрал у нее из рук стакан:

– Что случилось?

Если она ничего не предпримет, то сейчас рухнет. И тогда она обняла его с захватившим все ее существо страстным желанием любить, отдавать, отдаваться. А он, ее муж, ее Жюлиан, пусть подхватит ее свет, пока она будет хранить в себе черноту, как делала всегда, потому что такова ее участь: постоянно скрываться за псевдонимом, быть другой, странным двойником, зеркалом-обманкой, не отражающим реальности.

«Прости меня… Барбара…»

И чувства закружились в хороводе, увлекая ее. В глазах Лин словно взрывались цветочные лепестки, от гудения крыльев за спиной трепетали все ее мышцы. И ее опалил огонь желания, он ошеломил ее, словно внезапно забивший гейзер, прогнал прочь мрачные мысли и оставил лишь обжигающую горячность второго рождения: это, несмотря на бушующие вокруг бури, призраки и вихри, зарождалась новая жизнь четы.

И когда под яростное завывание ветра в черепице и наперекор набрасывающейся на стены водяной пыли Жюлиан понес ее к постели, Лин не переставала целовать его, словно стараясь наверстать упущенное время, долгие месяцы воздержания, страдания и раздоров. Она ощущала жар его тела, биение крови в артериях, наэлектризованные нервы под кожей. И когда он вошел в нее, это не было воскрешением их отношений, все случилось под влиянием инстинкта и очень быстро – из-за дефицита, того самого дефицита, который заставляет нас спешить, убыстряет секунды и сокращает минуты.

Была ли в этом память любви? Жюлиан утратил свою былую нежность, свои бережные движения, свои особенные ласки. Она ждала, что он будет покусывать ей уши, груди. Но ни времени, ни воспоминаний – только это разрушительное возвратно-поступательное движение, его худая грудь, прильнувшая к ней, их пылающие тела.

И среди ярких вспышек в мозгу перед ее глазами закружились лица: Сара, Барбара, Роксана, Джордано. Она поймала это последнее раздувшееся лицо, этот опухший правый глаз и больше уже не отпускала. Кончая, она представляла себе их пленника в том подземелье. Пусть он сдохнет, пусть сдохнет этот мерзавец, от голода и жажды, от холода и боли. Да, этот зверь любит боль, но он будет страдать – голосок внутри Лин обещал проследить, чтобы так и было. И тогда она зарычала от ярости, смешанной с наслаждением, она издала этот странный звук, и Жюлиан тоже зарычал, впившись зубами в ее плечо. Он содрогался, как новорожденный, вцепившийся в материнский сосок.

И когда они кончили, исчерпав все свои запасы любви, изнуренные, ошеломленные, он откатился в сторону, его грудь в полумраке отливала золотистым цветом, как вершина дюны, а на растерянном лице блуждала невинная и наивная улыбка.

Лин прижалась к нему, когда он уснул – не на своей стороне постели. Позже, несмотря на воздействие алкоголя, лекарств, усталости и всего остального, Лин осознала, какие страдания он испытывает, ведь она тоже утратила память. «Травматическая амнезия», – сказал полицейский. Напрасно она пыталась вспомнить, ничего не получалось. С этим можно жить, амнезия не приносит страданий до тех пор, пока человек не начинает отдавать себе отчет в том, что его собственный рассудок украл у него целые куски жизни, которые, возможно, никогда не будут возвращены.