Как натаскать вашу собаку по философии и разложить по полочкам основные идеи и понятия этой науки - Энтони Макгоуэн

выведения заключений. Иными словами, будет ли будущее похоже на прошлое? Мы выяснили, что индуктивное обоснование оказалось удачным в различных случаях. Поэтому оно должно быть полезным в будущем.

– Да-а-а-а?..

– Итак, мы предполагаем именно то, что мы пытались сначала доказать.

– Повтори еще раз вкратце.

– Индукция – это представление о том, что будущее будет походить на прошлое таким образом, что это позволяет нам создавать законы и делать прогнозы. Так?

– Да.

– Мы выясняем, что индукция работает в ряде случаев. Поэтому мы предполагаем, что она будет работать в будущем.

– Да.

– А именно это мы пытались выяснить сначала. Ты использовал индукцию, чтобы доказать индукцию.

– А, понятно. Кажется. Но все-таки мой ужин всегда там…

– В кои-то веки логическое возражение не мимо. Индукция не всегда верна. Несмотря на миллионы белых лебедей, наблюдаемых в течение года, теория о том, что все лебеди белые, была опровергнута, когда кто-то привез черного лебедя из Австралии. А у Бертрана Рассела есть интересная история о животных, которые ждут, чтобы их покормили…

– Подозреваю, мне это не понравится…

– В пересказе речь обычно идет об индейке, но в первоначальном варианте истории Рассела была курица. Как бы то ни было, каждый день индейку кормят в 9 часов утра. Так продолжается 364 дня. Индейка вполне разумно, используя логику индукции, приходит к теории, что ее всегда будут кормить в 9 часов утра. На следующее утро – Рождество, и фермер сворачивает ей шею.

– Спасибо.

– Пожалуйста. На критику индукции Юмом, возможно, значительно повлияло его знакомство с сочинениями античных скептиков – Юм действительно был, несмотря на его редкие возражения, неплохой реинкарнацией древних скептиков. Один из них, Секст Эмпирик, включил аргументы против индуктивного обоснования в свой инструментарий для борьбы с догматиками. Если ваши оппоненты-догматики пытаются установить истинность общего правила на основе перечня множества наблюдаемых конкретных случаев, существует несколько возможностей. Либо они могут выбрать ограниченное число примеров, либо могут попытаться перечислить все случаи. Если догматики выбирают первый вариант, то вы можете сказать, что они намеренно исключили примеры, которые подрывают их точку зрения. А если они пытаются перечислить все случаи, то перечень никогда не иссякнет, поскольку число возможных примеров бесконечно. Это не совсем те же аргументы, которые использовал Юм, но они определенно вдохновили философа на то, чтобы поставить под сомнение логику индукции.

Итак, Юм установил, что причинность (и индукция в целом) не может быть вопросом факта – она никогда не наблюдается непосредственно, а просто подразумевается. Но она не может представлять собой и отношение идей. Утверждения о том, что чирканье спичкой «заставляет» ее загореться, или что солнце взойдет завтра, просто не являются аналитическими истинами математического свойства, что подтверждается печальной историей об индейке, стороннице индуктивизма. В представлении о том, что чирканье спичкой не заставит ее загореться, не содержится логического противоречия.

К чему все это нас ведет? Как всегда у Юма, на помощь приходят привычка и обычай. Мы привыкли к тому, что за одним явлением следует другое. Весьма вероятно, что эта привычка и дальше будет полезной. Мы не можем этого «знать» так, как мы знаем другие определенные факты о мире, или продемонстрировать это таким же способом, как Евклид демонстрирует доказательство в геометрии, но мы можем это «использовать».

Умеренный скептицизм Юма в отношении общих тенденций, или, иными словами, законов природы, является эпистемологическим, а не онтологическим: он не ставит под сомнение их существование, а просто подрывает основу, опираясь на которую мы утверждаем, что знаем их. Одна из причин, почему Юм не оспаривает идею законов природы на более фундаментальном уровне, заключается в том, что его скептицизм, как это ни парадоксально, требует их наличия.

– А?

– О, ты еще не спишь? Иногда кажется, будто я говорю сам с собой.

– Ага, я просто дал глазам отдохнуть. Парадоксально, ты говорил?..

– Да, видишь ли, Юм серьезно критиковал религию, по крайней мере, в таком виде, в каком она существовала в его время. Он питал особое отвращение к чудесам. По его определению, чудо – это любое событие, которое противоречит закону природы. Тела тяжелее воды должны тонуть. Умершие люди не должны оживать. Пять хлебов и семь рыб не могут накормить толпу из пяти тысяч человек и оставить крошек большей массы, чем было в начале эксперимента. Поэтому ясно, почему Юму в первую очередь было необходимо понятие закона природы: без закона нет ничего, чтобы разрушить чудо. Возможно, опыт не дал нам достаточно, чтобы говорить, что законы природы непогрешимы, но постоянное соединение в сочетании с привычкой и обычаем означает, что мы стали на них полагаться.

Мудрый человек, утверждает Юм, соразмеряет свою веру с доказательствами. Так что́ считать хорошим доказательством чуда, нарушающего законы природы, на которые мы стали полагаться? Юм выдвигает следующий критерий: не поверить свидетелю должно быть труднее – то есть ложность свидетельства была бы еще бо́льшим чудом, – чем поверить тому факту, что закон, проверенный в столь многих случаях, был нарушен. И мы знаем, что даже искренние люди исключительно ненадежны в качестве свидетелей. Если учесть, что большинство чудес наблюдается во времена всеобщего легковерия, среди необразованных людей или тех, у кого имеются веские причины преувеличивать или лгать, тогда здравомыслящий человек должен прийти к выводу, что нет причин признавать истинность чудес. Учитывая, что христианство требует веры в чудеса, неудивительно, что Юм подвергался нападкам своих современников: его обвиняли в том, что он – атеист.

– А он им был?

– Да, наверное. Как бы то ни было, Юм достиг вершины традиции эмпиризма: он считал религию недоказанной бессмыслицей; полагал, что наша вера в причинность и естественные законы имеет лишь такую ненадежную основу, как обычай; и считал всю нравственную и эстетическую красоту никоим образом не «настоящими» вещами, а простыми чувствами, пребывающими лишь в человеческом разуме.

Мы начали с разумного реализма Локка, который полагал, что наши органы чувств способны обеспечить надежное знание. А закончили чем-то близким к полному скептицизму, смягченному только добродушным признанием Юма, что привычка и обычай помогут нам.

Монти поднял голову с моей груди.

– Кто-то идет.

– Что, правда?

– Ага.

Он принюхался.

– Альфа-самка.

– Давай подведем итог потом.

– Что дальше?

– Кант.

Монти тяжело вздохнул.

Прогулка десятая

Кант и расплывчатая логика

Во время нашей третьей эпистемологической прогулки мы возьмемся за важное дело: Иммануил Кант утверждал, что разум играет активную роль в формировании нашего знания об окружающем мире, и мы изучим это утверждение. Затем мы рассмотрим роль языка в определении границ знания. Наконец, мы обсудим, почему то, что считается