Как натаскать вашу собаку по философии и разложить по полочкам основные идеи и понятия этой науки - Энтони Макгоуэн

class="p1">И Бог легко мог бы превратить людей в роботов, способных делать только добро. Он мог бы запрограммировать нас так, чтобы все мы стали добрыми самаритянами. Он мог бы лишить нас способности поступать эгоистично, жестоко, глупо. В популярном сериале «Баффи – истребительница вампиров» был один персонаж по имени Спайк, кто-то вроде наполовину исправившегося вампира. Эти изменения произошли из-за того, что в мозг Спайка внедрили чип, который вызывал мучительный удар, если Спайк пытался навредить кому-нибудь, кроме демонов и других вампиров. Бог мог бы наделить всех нас чипом добродетели. Но тогда мы оказались бы в мире без свободы воли, а это мир без возможности добра. Поэтому Он дал нам не идеальный мир, а мир с огромным избытком добра по сравнению с количеством зла.

– Похоже на полнейший вздор.

– Это действительно вызвало насмешки. В 1759 году Вольтер написал философскую повесть «Кандид», в которой высмеял эту идею. Сто тысяч человек погибли во время землетрясения в Лиссабоне в 1755-м. Многие из погибших укрывались в церквях. Действительно ли это уравновешивалось добром, которого добивались, – тем, что подразумевалось под актом милосердия спасителей? Что вообще могло бы уравновесить мученическую смерть ребенка?

Так что нет, эта идея не привлекла множество сторонников. Но с точки зрения логики в ней нет ничего неправильного. Не существует способа точно узнать, что наш мир на самом деле не оптимален. Этот вопрос относится к таким, которые никогда не решить. Но вероятность, скажем так, мала…

Должен сказать, что идея о том, что наш мир – лучший из возможных, на самом деле логически не зависит от аргументов Лейбница о слепых монадах и предустановленной гармонии. Многие современные теологи придерживаются мнения, что это наилучший мир с точки зрения баланса добра и зла, не соглашаясь со всевозможными блюдами, предложенными Лейбницем в меню.

Но мы отклонились от нашей главной темы дня, теории познания. Система Лейбница представляет собой изумительную смесь: ведущие к ней дедуктивные заключения, возможно, логически вытекают из представлений Лейбница о субстанции и истине, но абсурдность вывода предупреждает нас, что его рассуждения о субстанции и истине, должно быть, являются вздором.

Мы должны также поставить под сомнение лежащую в основе эпистемологию, которая привела нас, как неисправный спутниковый навигатор, в это странное место. Можем ли мы полагаться на размышления об этом мозге без окон, вмещающем нечто извне и раздумывающем над тем, что уже в нем содержится? Это похоже на страдающего агорафобией, который боится не только выходить на улицу, но и даже раздвигать шторы, и живет только тем, что уже есть в доме: высохшие остатки пищи на кухне, старые и разорванные обои над камином, выцветающие фотографии умерших.

Интересно, что, хотя по-прежнему есть последователи Спинозы, Декарт остается в центре множества оживленных философских споров, и Кант, о котором мы будем говорить дальше, никогда не стареет, последователей Лейбница нет. Так что давай раздвинем эти шторы и посмотрим, что получится…

– Ты сказал, что мы можем это сделать на следующей прогулке. Мой маленький мозг переполнен.

– О, извини, Монти, конечно. Сможешь идти сам?

– Давай посмотрим, как получится.

Поэтому мы пошли домой, а валлаби, капибары и священные ибисы остались позади. Последнюю часть пути я нес Монти.

Прогулка девятая

Эмпиризм: чувствовать – значит верить

Во время нашей второй эпистемологической прогулки (хотя это не столько прогулка, сколько лежание на диване) мы обсуждаем эмпириков XVII и XVIII веков – Локка, Беркли и Юма, – которые считали, что знание должно быть результатом опыта.

На следующий день струйки дождя колотили по окнам, поэтому мы совершили кратчайшую из прогулок к любимому дереву Монти, а потом устроились на диване в пустой квартире. На самом деле сейчас, когда волнения молодости для Монти остались позади, это его любимое времяпрепровождение. Я лежу на диване, а он лежит на мне, вытянувшись вдоль моей грудины, как большой лохматый слизень. Если книга, которую я читаю, не слишком тяжелая, то я могу осторожно опереть ее на спину Монти. Если я слишком много ерзаю, он открывает глаза и недовольно ворчит.

– Готов взяться за эпистемологию, часть вторую? – сказал я, когда мы устроились.

Монти тяжело вздохнул. Это было больше похоже на раздраженное пыхтенье, чем на вздох. Но он не слез вниз и не пошел искать убежище в других комнатах, поэтому я воспринял это как согласие.

– Вчера мы рассмотрели античные теории знания, затем традицию скептицизма и, наконец, как рационалисты изгнали скептицизм силой чистого размышления. Сегодня мы посмотрим, как конкурирующая традиция эмпиризма попыталась возвести прочный фундамент знания не на мышлении, а на опыте.

Хотя мы видим, что элементы эмпиризма присутствуют у Аристотеля, а некоторые итальянские мыслители и художники эпохи Возрождения недвусмысленно утверждали, что опыт – лучший знаток истины по сравнению с разумом или античными авторитетами, настоящее начало развития эмпиризма связано с английским мыслителем Фрэнсисом Бэконом. Но рассказ о Бэконе я хотел бы отложить до другой прогулки, поскольку его в основном считают пионером философии науки. Томас Гоббс представил черновой, но ясный вариант теории в своем политическом шедевре «Левиафан» (1651). В этом сочинении он заявляет: источником всех мыслей первоначально является ощущение. Память, воображение, ум зависят от первоначальной информации, поступающей от органов чувств. Знание означает знание фактов – вещей извне. Единственный способ узнать что-нибудь – увидеть, что это происходит.

Великий последователь Гоббса Джон Локк (1632–1704) довел эмпиризм до вершины правдоподобия с точки зрения здравого смысла. Его главная работа по философии, «Опыт о человеческом разумении» (1689), написана довольно простым языком (в основном), и мысль изложена настолько ясно, что когда читаешь это сочинение, то снова и снова киваешь, думая: «О, это звучит правильно».

И все же эмпиризм Локка содержал фатальную ошибку, которая привела к тому, что у последователей Локка, Беркли и Юма, эмпиризм стал выглядеть таким же странным, как и все удивительные представления рационалистов.

– Ты пытаешься сделать его чуть более увлекательным, чем он есть на самом деле, да?

– Может быть. Всего чуть-чуть… Хотя Локк отвергал уверенность рационалистов, он не был скептиком. Для него отправной точкой служит представление о том, что мы действительно обладаем знанием о мире, поэтому вопрос заключается в следующем: как мы получаем это знание? Главной мишенью Локка является Декарт. Как мы видели, Декарт полагал, что наш разум содержит определенные врожденные идеи: о нашем существовании и идею Бога, что, в свою очередь, приводит нас к умеренно надежному знанию о внешнем мире.

Но, по мнению Локка (и Гоббса), мы приходим в этот мир ни с чем, вообще без всяких идей в нашем разуме.