Секс без людей, мясо без животных. Кто проектирует мир будущего - Дженни Климан

— А вы бы не сказали, что трансгендерные женщины — это женщины?

— Нет. Некоторые себя так видят; не собираемся залезать на чужую территорию. Но для нас? Нет.

Джуно понимают, что это минное поле. Дебаты о том, являются ли трансгендерные женщины настоящими женщинами, находились в центре внимания в Великобритании из-за закона о признании пола, который позволил легально признавать пол трансгендерных людей безо всяких медицинских доказательств: трансгендерные женщины становились женщинами, потому что сами так заявляли. Из-за этого поднялась шумиха среди множества феминисток, опасавшихся, что закон позволит мужским телам попадать в приватные пространства, предназначенные для защиты женских тел. Некоторые трансактивисты начали называть тех, кто родился женщиной, «носительницами маток», как будто трансгендеров отличает только ее отсутствие. Эктогенез, понятно, значит, что трансгендерные женщины получат равный доступ к беременности и это различие размоется.

Но женское тело с репродуктивной способностью — это то, по чему Джуно тосковали всю жизнь.

— Наше самое первое воспоминание в жизни — как наша мама была беременна, а мы думали, что это самый волшебный процесс на свете. Какое-то нутряное, надрывное ощущение. Мы сказали учителю: вот чем мы хотим стать, когда вырастем, — мы хотели раздутый живот, полный детишек.

Им было четыре, когда мать забеременела младшим братом, и они прижимались головой к ее животу и слушали, как внутри шебуршится ребенок. Роды прошли дома, и Джуно познакомились с братиком всего через мгновение после его появления на свет. «Мама была невероятно счастлива».

Конечно, быть матерью — это не только беременность и роды.

— Вас привлекли беременность и радость дарения жизни? — спрашиваю я.

— Думаем, дело в отношениях. Наши отношения с матерью были очень хорошими, очень близкими, полными любви и заботы. С ней просто всегда было совершенно чудесно, безопасно, надежно. Это единственное, что когда-либо имело для нас смысл: те нежные отношения. Такая связь, что есть у матери с ребенком, — она дает ей опору в мире. Она точно дала опору моей матери, придала ее жизни смысл и вообще все хорошее, что есть в этом мире.

Меня это вдруг застает врасплох и трогает: это так сильно похоже на то, что я сама чувствую как мать. Вот человек, который не называет себя женщиной и даже не пользуется местоимением «она», но способен описать что-то настолько непосредственно женское, причем в такой глубокой, искренней, чувственной манере. Возможно, это больше говорит обо мне, чем о Джуно, но я не ожидала, что бездетный транс сможет это выразить так удачно.

— Мы размышляли об этом как минимум пятьдесят лет и стали наркоманом, чтобы избавиться от этой боли, — тихо говорит Джуно.

— Чтобы притупить боль из-за невозможности стать матерью?

— Да. Да, потому что во всем остальном смысла не было. В отношениях вообще не было смысла: мы не заведем ребенка. В нашем теле не было смысла, потому что мы не могли родить.

Конечно, раньше Джуно могли бы завести ребенка, но вариант стать отцом «даже не обсуждался».

— Нам никогда и в голову не приходило, что мы могли бы стать отцом. Нам было странно даже считать себя мужчиной. Мы просто думали: «Не понимаю, почему мы получили это тело». Оно всегда казалось каким-то чужим. Мы не могли почувствовать свою мужественность. В каком-то смысле, если бы могли, было бы проще.

И суррогатная мать тоже не вариант.

— Мы бы не знали, как к ней относиться. Мы бы не понимали, где в этом раскладе наше место, потому что мы, как транс, в корне лишены возможности материнства. Мы лишены этой непосредственной связи. В какой-то мере возникла бы обида, чего нам бы не хотелось, и отстраненность от процесса, потому что это волшебство происходит в ком-то другом. — Усыновление тоже оказалось невозможным: в 1992 году Джуно диагностировали ВИЧ, что, по их словам, вычеркивает их из списка претендентов. В 55 лет они смирились с тем, что у них никогда не будет ребенка.

— Если бы у нас были дети, мы бы не стали писателем, как сейчас. Мы бы не смогли заниматься тем, чем занимаемся. Нужно быть реалистом. — Но Джуно явно скорбит. — Даже в нашем сегодняшнем разговоре есть это ощущение, как бы сказать… — Они откидываются в кресле, скрестив руки на груди, с остекленевшими глазами. — Это настоящая, физическая печаль. Не быть матерью значит, что нам нужно искать смысл в жизни, в которой нет смысла. Это труд. Потому что эта печаль непреодолима.

Даже перед лицом биологической реальности Джуно цеплялись за надежду, что однажды смогут выносить собственных детей. Они рассказывают, что где-то через пять дней после операции по смене пола пришел для осмотра хирург. Он извлек марлю из новых гениталий Джуно после «апсайклинга», чтобы «измерить глубину».

— Он достал одноразовый расширитель и затолкнул глубоко внутрь — швы разошлись, так что было больно. — Мы оба морщимся. — А потом сказал: «А, уперлось». И назвал глубину. И мы буквально отвернулись и просто расплакались. Там задняя стенка. Мы не можем иметь ребенка. Отверстие никуда не ведет.

— Но вы же знали, что иначе быть не может, — говорю я мягко.

— Разумеется, знали. Но мы так этого хотели. Пространство между знанием и ощущением иногда вот такое, — они разводят указательный и большой пальцы на несколько миллиметров, — но в эту пропасть все равно проваливаешься. Волна эмоций… это была пещера. У нас нет шейки, нет фаллопиевых труб, нет яичников, нет чрева.

Джуно в курсе всех слухов и городских легенд о перспективах для тех, кто родился мужчиной, однажды в будущем выносить младенца — возможно, после эктопической имплантации ребенка где-нибудь между пищеварительными органами, — и считают их лишь опасными фантазиями: «Мы не хотим цепляться за мысль, что это тело когда-нибудь получится превратить в другое. Не думаем, что получится».

Они никогда не рассматривали эктогенез, пока на связь не вышла я.

— Когда вы нам об этом сказали, мы тут же решили: не будем об этом узнавать, потому что это не случится при нашей жизни. С тех пор как вы об этом рассказали, мы возвращаемся к этому в мыслях и фантазируем. Вы заставили нас задуматься о том, что может произойти через 30 лет, когда нас уже не будет.

— Если бы эктогенез существовал сейчас, что бы это для вас значило?

Они замолкают, глаза снова переполнены слезами.

— Для других таких, как мы, это бы значило все. Это бы значило возможность получить полноценный жизненный опыт. На данный момент быть трансом — значит жить где-то на 60–70% и мириться с большой утратой, со всем тем, чему не суждено случиться. Мы думаем, будь это возможно, это было бы для нас очень жизнеутверждающе.

— А искусственную утробу не стали бы считать чем-то странным? Думаете, люди бы к ней привыкли?

— Конечно, привыкли бы, — отвечают они с ходу. — Мы были на Паралимпиаде 2012 года и видели спортсменов на беговой дорожке. Если можно привыкнуть к тому, что люди с протезами так великолепно бегают — и не только бегают, но становятся героями, сексуальными и вожделенными, самыми крутыми на свете, — значит, и к этому можно.