Чёртовы свечи - Александр Ступин

Гриша представил себе, как его батон летит по широкому горлу соседа в желудок, который, загрузившись, включается, и белые куски начинают медленно вращаться, а потом быстрее, быстрее…

Сосед повернулся к нему: «Слушай, а тебя ночью никто не кусает? А меня вроде кусает. Может, клопы?»

Гриша не ответил. Он голодно посмотрел на пустой стол, на котором стояли три пустых стакана. Потом в окно на пустое небо. Вздохнул и вышел из комнаты, захватив с собой зубную щётку и полотенце.

В умывальнике он смочил щётку, на которой были ещё остатки зубной пасты, водой и стал тереть ей зубы. Умылся, слегка плеснув в лицо водой. «Я как Раскольников. Только тот статью про себя написал, а я нет. Ещё нет», — подумал он и, забросив полотенце и щётку в комнату, пошёл в библиотеку… Писать.

Кузьме дали направление в больницу, в психдиспансер. Нет, психом он не был. Пил, курил не больше других. А вот головные боли мучили, сил нет терпеть. Боль появлялась внезапно, резко, как удар обухом, а потом быстро распространялась по всей голове, и тогда жизнь заканчивалась для него — он не выдерживал и орал, не в силах терпеть эти муки. И случалось это всё чаще.

Дома ему говорили: «Не терпи, иди в больницу, а то хуже будет, крыша поедет — дурачком станешь».

«Да ну их, Козьма, не ходи. Что они тебя пугают-то: дурачком станешь. Что значит станешь? — ржали сотоварищи. — А сейчас ты кто?»

В один день он не вытерпел, отпросился с работы и пошёл в свою больницу к терапевту, та и дала направление в диспансер: полежать, пройти полное обследование.

В палате, куда его временно привели, так медсестра объяснила, стояло несколько коек, у каждой рядом тумбочка. Даже холодильник в палате был.

«Вы не бойтесь, здесь у нас больные вроде вас лежат, а не буйные психи. Они спокойные, тихие. Так что не обижайте их», — сказала и ушла. Выбрал Кузьма свободную кровать и огляделся: «Вот попал так попал. Тихие, говорит. Это они сейчас тихие. А станут буйные, и "Прощай, Кузьма": подушкой ночью придавят или воткнут что-нибудь. Нет, уж лучше пусть голова болит, зато целая. Уйду завтра же, если ещё доживу до утра».

Сидит он на кровати, осторожно соседей осматривает, пытается определить, какой из них самый буйный.

А соседи внимания на него не обращают, своими делами занимаются. Было их четверо: плешивый сидел у стола и что-то быстро писал в толстую тетрадь. Худущий, как жердь, ходил, точно цапля или этот, землемер, — туда-сюда, туда-сюда. Волосы всклоченные, торчат в стороны, брови широкие, и взгляд строгий такой, как у учителя. Один лежал под одеялом, спал, наверное. Его не разглядеть было. Четвёртый всё в окно смотрел и тихо вздыхал. Неприметный он был какой-то, кофта на нём бабья какая-то, висела, как на вешалке, волосы длинные и очки с толстыми стёклами.

Наконец Кузьму заметили.

Тот, который всё писал, бросил тетрадь и карандаш на стол и, потянувшись, быстро подошёл к нему. Внимательно оглядев его, твердо и решительно произнес: «Здравствуйте! Вы к нам надолго?»

Голос у него был приятный, только он «ре» не выговаривал чётко, как бы проглатывал.

«Начинается», — подумал Кузьма. Но ответил ровно и без видимого страха, а что ему, не такое видал, работая на стройках.

— Здорово. Кузьма, — ответил он, протягивая широкую в мозолях ладонь. — Не знаю. Не задержусь, думаю.

— Ну что же, очень хорошо. А то ведь мы, признаться, заскучали. А как там нынче на воле-то, рассказывайте.

Говорил он живо, запросто, без начальственного тона, хотя видно было, что образованный.

— А чё на воле… Весна вот, снег тает, — промямлил Кузьма.

— Природу любите? Весну? А я скучаю по осени. Вот и Карл тоже осень любит, скучает, но работу не прекращает. Да, извините, не представился: меня зовут Владимир. Карл, хватит работать, отвлекись на минуту, к нам новенький, с воли.

Карл перестал ходить, остановился у дальней стены и кивнул нехотя.

— Знакомьтесь, Карл Маркс.

— Маркс? Родственник тому самому?

— Тот самый и есть.

— Тот?

— Тот-тот.

— А как же борода?

— Сбрили. Он ведь её там, в Германии носил, а здесь сбрили, для конспирации.

— Так ведь ему же столько лет должно быть…

— Все мы, батенька, не молоды, да-да. Трудности, полицейский надзор. А он всё работает. Новый том пишет, походит, походит и к рукописям. Так что пусть вас его ходьба не смущает.

Громадный том пишет, после «Капитала» обратился к «Социализму». Новая теория, переворот в экономике.

Вам будет интересно. Много, много любопытного найдете для себя после «Капитала». Будете одним из первых читателей.

— А тот, кто спит, кто он?

— Да он не спит, тоже работает. Это же Менделеев. Он пытается увидеть новую таблицу химических элементов. Старая уже устарела. Это особый вид мышления, познания природы. Во сне человека ничего не отвлекает, только размышление. Днём столько отвлекающих факторов, раздражителей: шум, свет, алкоголь, женщины, да-да. Там у окна, это Блок. Ну помните?

— Угу.

— Да, пишет вторую и третью часть своей поэмы «Двенадцать». Пишет для меня. Я буду экранизировать. Это будет новый взгляд, представьте себе. Я вам как-нибудь расскажу. Владимир Иванович с ума бы сошёл. Впрочем, он всегда был не в себе, хотя не признавался никогда. Вы любите театр? — неожиданно спросил Владимир.

— Театр? Как сказать, давали нам билеты, мы с моей женой ходили. Не помню только когда.

— Да я вижу, вы — заядлый театрал. Тогда вы меня должны знать. Я — Константин Сергеевич, узнали?

— Как же, конечно, сразу, только не говорил, неудобно было, — промямлил Кузьма, не желая перечить тому, кто минут десять назад называл себя Владимиром. — Пойду прилягу. Голова опять заболела.

— То ли ещё будет, — пообещал Владимир-Константин. — Мы тут такие дискуссии проводим, вам понравится. Обязательно к нам наведывайтесь.

— Отчего ж, как время будет, с работы пораньше пойду, так и загляну.

Кузьма лёг на свою постель. Скрипнула, провиснув, панцирная сетка. Он лежал, не шевелясь: «Психи, а выглядеть хотят нормальными людьми.

А у нас в бригаде наоборот: вроде нормальные, а выглядят как психи.

А с другой стороны, вот смотри: Маркс у них, Блок, Менделеев… Этот то как Ленин, то вообще непонятно кто.

И хоть бы одна сволочь, хоть бы один гад кем-нибудь из народа назвался. Я вот пашу на стройках, как проклятый, всю жизнь… Учение он пишет.

А у нас какие на хрен труды учёные: то материал не завезли, то деньги задерживают инвесторы. А к сдаче по десять часов пашем. Лепим дома хозспособом, по помойкам железо собираем… Учения пишут. Театр, социализм, тьфу!»