Чёртовы свечи - Александр Ступин

— Я, я, я… Да, у меня семейство: белянка. И род мой: огородная белянка, капустница. Мы, я, мои предки… — капустница растерялась, не зная, что ответить.

Не ожидала она от подруги такого подвоха, да ещё в присутствии этих чёрных мурашек. Теперь по всей округе разговоры пойдут, смеяться будут. Стыд-то какой. Бабочка-капустница обиделась, отвернулась от белой американской. А та сделала вид, что не заметила обиды: «Счастливо оставаться… Пока-пока. Полетела я… а вы тут пообщайтесь друг с другом. У вас ведь столько общего, селянского, от сохи: ты — огородная, они — садовые… Хи-хи. Бай-бай, пиплы». И улетела. К яблоньке, наверное.

Муравьи тихо скрылись в травяной чаще. Такого провала они ещё не переживали. А стыд-то какой, их оскорбили, предали, насмеялись. Что говорить теперь в Совете? Был бы с ними старый вельможа, можно было бы на него всё свалить, а так его бросили, миссию провалили… Не отовраться…

Тля исправно паслась на поле, поросшем разными растениями. Муравьи помогали ей выбирать те, что послаще, ведь падь — это сладкий сок, который высасывала тля из растения вместе с нужными ей для жизни веществами, а потом отдавала за ненадобностью муравьям; чем больше сахара в растении, тем лучше им.

Жизнь налаживалась. И ну её, эту яблоньку, одни хлопоты с ней. Собирают муравьи сладкие капельки и несут их в муравейник, сами едят и подрастающих муравьишек кормят. На яблоньке же полновластно вела теперь хозяйство бабочка. «Ну и пусть себе, — рассуждали муравьи. — Не больно-то и хотелось».

В одно утро муравьи увидели человека. Опасность почувствовали. Человек подошёл к яблоньке, осмотрел её с разных сторон, повздыхал и ушёл, а потом вернулся через некоторое время с опрыскивателем и стал яблоню поливать. Фу, какая гадость, отдельные капли и до муравьёв долетали. Попади тля под этот дождик — смерть. Ах бедные гусеницы, жуки, они стали падать с листиков яблони на землю совсем дохленькие… Такая жалость.

«Так им и надо! Огонь, батарея!» — орал старый вояка-муравей из-под листика, как из окопа; а сам довольный: «Спасли солдаты свой муравейник, не поддались на провокации, остались верными своему народу, никуда не пошли. Мудрое решение оказалось, так Совету и доложим».

«Правильно, правильно… Нечего тут на наших землях делать инородцам!» — поддержали его добравшиеся до дома дипломаты, тоже воспрявшие духом от такого зрелища: будет теперь, чем оправдаться за своё унижение.

Ведь если разобраться, договорись они тогда с бабочками или с жуком о помощи, перевезли бы их на яблоньку и… беда: всех бы там потравили. Выходит, божий промысел, а не проигрыш. Да что там — мудрая дипломатическая игра! Политика, брат, — дело тонкое, не всякий поймёт. Как они этих хвастливых заносчивых иностранцев развели.

Старая школа…

Швабра у Раисы Пантелеевны была капризна и старомодна. Она терпеть не могла воду, пыль, грязь, особенно на кухне. Когда её приводили туда, она смотрела подслеповатыми глазами на весь тот ужас, который был на полу, и отворачивалась или норовила выскользнуть из рук, а ветошь всякий раз затевала скандал:

«Не буду. Сколько можно? Я родилась приличным выходным платьем. Сначала оно висело в нескучном магазине, среди изделий известных в узких кругах модельеров. Меня примеряли, трогали, мной восхищались. И когда избрали и уложили в великолепный пакет, я представляла себе, что меня ожидает блестящее будущее: большой шкаф, высшее общество, уход, приятные запахи, чистота. А вечерами — прогулки, концерты, приёмы…

Вначале так и было. Были пару раз выходы в театр, в ресторан, на концерт. Потом пошли домашние вечеринки, где на меня несколько раз роняли кусочки чего-то жирного — то ли картошку, то ли мясо. Пятнышки томатного и мясного соуса усыпали верхнюю часть, а левую сторону, от плеча и ниже, облили красным вином и пивом…

После нескольких безобразных стирок я утеряла свой прежний вид, шик, лоск. Появляться на улице со мной стало неприлично. Год меня использовали как домашнюю одежду; в это время со мной перестали церемониться: меня можно было сминать в кресле у телевизора, мыть посуду, стоять у плиты, собирая все эти отвратительные запахи, ловя капельки жира, и опять стираться-стираться-стираться… Ещё через год я достиралась до такого состояния, что стала ветхим полотном, и меня бросили в мешок с ветошью; а потом достали, ничего хорошего я уже не ждала и не ошиблась — из меня сделали половую тряпку. Не надо слёз, не утешайте…

Итак, уже я не на вешалке в шкафу рядом с другой одеждой, в покое и чистоте, поглаженное и приятно пахнущее платье, а пришпандорена к какой-то палке странным образом; ну пардон, подруга, а что, правда есть правда, ты — старая швабра, я — половая тряпка, и мной трут пол. Пол, понимаете? Раньше я касаться его боялась: "Ах что вы, что вы, я испачкаю платье, если низко наклонюсь… На эту скамейку я не могу сесть — она слишком пыльная. Сейчас, только протру салфеткой… Моё любимое, оно так мне идёт". Идёт, идёт и дошло… Ну откуда в этой квартире столько пыли? Пол на кухне весь пятнах, опять что-то пролили, когда готовили…

А где этот натурал из прутиков со своим дружком? Где веник с совком? Тоже парочка, друг без друга никуда. Почему он не подмёл пол? Может, этого и достаточно было бы… Что его тереть-то так часто?»

Тут эта дамочка из бывших нагло врала. Пол мыли нечасто. Его мыли исключительно по праздникам. Почему? Наверное, он действительно был не таким уж и грязным; ну можно было бы протирать его хотя бы раз в неделю, но для чего?

Праздники в этом доме были не редкостью, чуть ли не каждый месяц. Дни рождения, например. День рождения у каждого члена семьи — четыре месяца в году, это раз. Общие государственные праздники: 1 мая, Новый год, 23 февраля, 8 марта, 7–8 ноября, Рождество, 9 мая… А профессиональные? День кого-нибудь или чего нибудь, это два-три плюсом идут… Получалось в сумме столько, что каждый месяц в квартире за праздничным столом, одного не хватало, поэтому сдвигали несколько и накрывали их белыми скатертями; собирались члены семьи Раисы Пантелеевны, её и мужа родственники, друзья, знакомые, малознакомые… Всего человек пятнадцать — двадцать пять, но всегда не меньше двенадцати…

Веселились, пили-ели, говорили тосты. На каждого гостя рассчитывали алкоголь: на двух мужчин бутылку водки, а на двух женщин бутылку вина. А к ним закуски, горячее… Перед гулянкой мыли полы. И после неё тоже мыли. Итого, итого… два раза в месяц! Два раза в месяц, ужас, бывшее платье окунали в начале в тёплую чистую воду и тёрли пол, окунали, выжимали, тёрли, тёрли, выжимали… Всё начинало путаться: когда окунали, когда выжимали, когда тёрли. И вода становилась всё грязнее и грязнее и вскоре начинала напоминать грязную уличную лужу с жирными разводами. Фу.

Веник приходил всегда, как танцор из балета, — весь такой тоненький, подтянутый, бегал, прыгал, приседал… В основном он танцевал в центре, редко забегая в углы, особенно в дальние. Там было уж слишком темно и грязно, поэтому веник боялся испачкаться. Но случалось, случалось, что и залетал. Оттуда он выходил в какой-нибудь старой паутине, а перед ним вырастала горка прошлогодних крошек, остатков каких-то круп, корочки засохшего хлеба, старая сморщенная картофелина, как нищенка, высовывалась из-за парочки бутылочных пробок…