Роза ветров - Андрей Геласимов

От возмущения министр всплеснул руками.

— То есть «Сухум-Кале» у них получился, а копия его не получится! Так я вас понял?

— Совершенно так.

Уверенность Невельского, его прямой, лишенный всякого чувства вины или сомнения взгляд, его почти неестественная выправка, являвшаяся на самом деле результатом тех незаметных, но титанических усилий, какие он предпринимал, чтобы удержаться от кашля, в итоге достигли желаемой цели — министр удивился.

— Отчего же у них не получится, позвольте спросить?

— Они боятся.

Далее Невельской заговорил уже так быстро и так напористо, что поток воздуха из его груди больше не прерывался, позволив ему справиться с нараставшим приступом душившего его кашля и не давая министру ни малейшего шанса опомниться. Он говорил о страхе, о невозможности его преодоления, а также о людях, которые могут делать лишь то, что умеют, в то время как ему нужны были совсем другие мастера — способные построить корабль против известных им правил.

— Ибо правила, Ваша Светлость, пишутся на основе того, что уже кто-то сделал. Нам же предстоит неизведанное. Ни одно океанское судно, совершив почти полную кругосветку, в лиман и в устье Амура еще не входило. Значит, и правил пока никаких нет. Это нам их сейчас устанавливать. А перевернется ли транспорт от нехватки остойчивости в шторм в океане или разобьет его в щепки от того, что он уже там сядет на мель, — так на это все воля Господня. Это не нам выбирать. Я понимаю: и так вроде криво, и по-другому неказисто выходит. Но как-то ведь надо! Иначе мы с места не сдвинемся никогда.

Если бы сейчас Невельского слышал граф Перовский, который счел его природным и законченным молчуном, он бы, наверняка, до чрезвычайности удивился произошедшей в моряке разительной перемене. Геннадия Ивановича так несло по волнам красноречия, как не всякий вельбот, подхваченный бурным потоком в полосе прибоя, несет к широкой спокойной воде.

— Человек, — продолжал он, — должен уметь различить в другом человеке — то есть в душе его, в характере, в нраве — именно те черты, каковыми он сможет всю жизнь потом любоваться. Это и будет любовь. Вечная, сильная, нерушимая. Такую любовь мало что уязвит. Ни соблазны, ни старость, ни сама смерть ей не предел. Вот и при строительстве судна такая любовь необходима. Если мастер не в силах увидеть в своем будущем детище повода для восхищения, какой же у него выйдет корабль? И кто из нас вручит свою жизнь этому кораблю?

Невельской умолк, и только раскрасневшееся его лицо продолжало говорить об охватившей моряка страсти.

— Я понял вас, — произнес после минутной тишины Меншиков. — Поищем другую верфь.

Через неделю решено было заложить новый транспорт в Гельсингфорсе. Помимо корабельных мастеров похрабрее тут имелось еще и то преимущество, что судно могло пройти в океан привычным маршрутом из Балтики. Извечные осложнения с османами ставили под большое сомнение проход через Босфор.

Однако на этом благорасположение морского министра заканчивалось. Невельскому было твердо объяснено, что средства на весь поход выделяются сроком на двенадцать месяцев — и ни на один день больше. С учетом запланированного спуска на воду в сентябре 1848 года новое судно могло добраться до Петропавловской гавани лишь к следующей осени, а это, в свою очередь, означало, что на исследование Амурского устья ни денег, ни времени, в общем, не остается. То есть кормить команду, выплачивать жалованье офицерам и содержать судно в пригодном состоянии Невельскому, буде ему захочется искать вход в реку, надлежало исключительно на свой счет. Прибытие же в Петропавловск именно осенью предполагало зимовку в Авачинской бухте, и только весной 1850 года можно было двинуться в сторону Сахалина, чтобы приступить к исследованиям, к описи берегов и составлению карт. Значит, во все это время командиру корабля вменялось в обязанность расходовать свои собственные средства.

Подобное решение, которое ему самому, скорее всего, казалось поистине Соломоновым, светлейший князь Меншиков принял оттого, что не желал в этом вопросе отчетливо выступать сторонником ни одной из партий, сложившихся как вокруг Льва Алексеевича Перовского, так и вокруг Карла Васильевича Нессельроде. Оба они являли собою фигуры, с каковыми надобно было считаться самым тщательным образом. Не отказав Литке и Невельскому, начальник Главного Морского Штаба посылал Перовскому сигнал о своем понимании его интересов и чаяний на отдаленном востоке. Однако, ограничив мореплавателей в средствах и времени, сохранял приличную мину и для министра иностранных дел. Тот факт, что Нессельроде вот уже три года пребывал еще и на посту Канцлера Российской империи, в глазах Меншикова заметно склонял весы в его сторону, поэтому условия финансирования оказались настолько жесткими.

Будучи по счастливому совпадению генерал-губернатором Финляндии, светлейший князь мог от начала и до конца контролировать процесс постройки транспорта на верфи в Гельсингфорсе. Это давало ему восхитительную возможность выбора своей собственной стратегии. В случае усиления партии Нессельроде он с легкостью бы распорядился о замедлении строительства. При видимом нарушении равновесия в пользу Перовского финские корабелы незамедлительно получили бы от него приказ ускорить работу. В ближайшем окружении императора трудно было найти человека мудрее Александра Сергеевича Меншикова. Во всяком случае, сам он в этом убеждении находился наверняка.

Невельской же немедленно отправился в Финляндию. Теперь, как он понимал, решающим фактором становилось время. Оно играло для него в сложившейся ситуации такую примерно роль, какую может играть оно для человека, нежданно-негаданно очутившегося в узкой трубе, куда уже пустили воду, а само отверстие, через которое несчастный проник внутрь, наглухо заклепали. Продвигаться можно было только вперед — и со всею доступною скоростью. По воле светлейшего князя Меншикова каждый потерянный день катастрофически сужал невидимую ловушку вокруг Невельского.

Исходя как раз из этого чрезвычайно его тяготившего ощущения, капитан-лейтенант отказался присутствовать на приеме у Николая Николаевича Муравьева, даваемом в честь весьма скорого выпуска из Смольного племянницы Владимира Николаевича Зарина. Прием был назначен на средину месяца, о чем Невельской заблаговременно получил известие в виде дорогого конверта, содержавшего приглашение. Однако, чтобы дождаться этого события, ему бы пришлось потерять восемь дней, что, разумеется, было совершенно исключено в свете давивших на него теперь обстоятельств.

По дороге в Гельсингфорс он пытался несколько раз припомнить имя этой самой племянницы, о которой определенно что-то говорилось на памятной встрече у великой княгини Елены Павловны, но что именно тогда говорилось, и как звали девушку — это, к вящему его раздражению, ускользало от него. Под влиянием разговоров со своим дядей в отцовском поместье Дракино он вот уже некоторое время читал Карамзина и в эту поездку уложил в багаж первый том «Истории Государства Российского». Чтение отвлекало его не только от бесплодных и временами зливших самой этой бесплодностью попыток вспомнить имя незнакомой ему девушки, но и от всех тревожных мыслей по поводу ситуации, выход из каковой непременно требовалось найти.