Брат Томас - Дин Кунц

— Лицо и руки, и она сказала: «Что с тобой не так?», и Кого-не-было сказал: «Что с ним не так», и она сказала: «Господи, Господи, ты боишься прикоснуться к нему», и он сказал: «Зря ты злишься».

Джейкоб оторвал карандаш от бумаги, потому что его рука начала дрожать.

Эмоций в его голосе заметно прибавилось. К концу этого монолога слова стали звучать не так четко.

Испугавшись, что все может закончиться нервным срывом, я дал ему время успокоиться.

И когда его рука перестала дрожать, он вновь взялся за создание моря.

— Ты мне очень помогаешь, Джейк, — продолжил я. — Ты мне настоящий друг, и я знаю, что тебе это нелегко, но я люблю тебя за то, что ты мне — настоящий друг.

Он исподтишка глянул на меня и тут же уставился на раскрытую страницу альбома.

— Джейк, ты можешь нарисовать кое-что лично для меня? Ты можешь нарисовать лицо Кого-не-было, нарисовать, как он выглядел в тот далекий день?

— Не могу, — ответил он.

— Я уверен, что у тебя фотографическая память. Это означает, что ты помнишь все, в мельчайших подробностях, даже то, что было до океана, колокола и уплытия. — Я посмотрел на развешанные по стенам многочисленные портреты его матери. — Как лицо твоей матери. Я прав, Джейк? Ты помнишь все, что произошло в далеком прошлом, так же четко, как и случившееся час тому назад.

— Вызывает боль.

— Что вызывает боль, Джейк?

— Все это, помнить так четко.

— Готов спорить, что вызывает. Знаю, что вызывает. Моя девушка ушла шестнадцать месяцев тому назад, а я с каждым днем вижу ее все отчетливее.

Он рисовал, я ждал. Потом спросил:

— Сколько тебе было лет, когда ты попал в больницу?

— Семь. Мне было семь.

— Ты нарисуешь мне лицо Кого-не-было из того времени, когда ты, семилетний, лежал в больнице?

— Не могу. Глаза были странные. Как залитое дождем окно, через которое ничего не видно.

— В тот день зрение у тебя было затуманено?

— Затуманено.

— Ты хочешь сказать, от болезни. — Надежда лопнула. — Полагаю, такое могло быть.

Я вернулся ко второму рисунку костяного калейдоскопа в окне.

— Как часто ты видел вот это, Джейк?

— Не только это, разное.

— Как часто они появлялись в окне?

— Три раза.

— Только три? Когда?

— Два раза вчера. Потом когда я проснулся.

— Когда ты проснулся этим утром?

— Да.

— Я тоже их видел, — сказал я ему. — Не могу понять, что это такое. Как ты думаешь, Джейк, что это?

— Собаки Кого-не-было, — без запинки ответил он. — Я их не боюсь.

— Собаки? Я не вижу собак.

— Не собаки, но как собаки, — объяснил он. — Как очень плохие собаки, он учит их убивать и посылает их, и они убивают.

— Бойцовые собаки.

— Я их не боюсь и не буду бояться.

— Ты — смелый парень, Джейкоб Кальвино.

— Она сказала… она сказала, не нужно бояться, мы рождены не для того, чтобы все время бояться, мы рождаемся счастливыми, дети смеются, радуясь всему, мы рождаемся счастливыми, чтобы создавать более лучший мир.

— Я сожалею, что не знал твоей матери.

— Она говорила, что во всех… во всех, богатый ты или бедный, кто-то великий или совсем безвестный, во всех есть Божья благодать. — Умиротворенность разлилась по его лицу, когда он произнес два последних слова. — Ты знаешь, что такое Божья благодать?

— Да.

— Благодать мы получаем от Бога, и, используя ее, ты строишь более лучший мир, а если ты не используешь ее, то теряешь.

— Как твое искусство. Как твои прекрасные картины.

— Как твои оладьи, — ответил он.

— Так ты знаешь и о моих оладьях?

— Эти оладьи, они — благодать.

— Спасибо, Джейк. Ты такой добрый. — Я закрыл второй альбом, поднялся. — Мне нужно идти, но я бы хотел вернуться, если ты не против.

— Хорошо.

— С тобой все будет в порядке?

— Да, в порядке, — заверил он меня.

Я обошел стол, положил руку ему на плечо, всмотрелся в его новый рисунок.

Рисовал он здорово, понимал качество света, видел его даже в тени, видел красоту света и его необходимость.

За окном падающий снег затемнял свет, и хотя до сумерек оставалось несколько часов, казалось, что они уже наступили.

Раньше Джейкоб предупреждал меня, что темнота придет с темнотой. Может, не следовало нам рассчитывать, что смерть придет вместе с ночью? Может, и эти ложные сумерки могли показаться ей достаточно темными?

— Мистер Томас, — обратился ко мне Родион Романович после того, как я вышел из комнаты четырнадцать, пообещав Джейкобу, что вернусь, — этот допрос молодого человека, который вы провели… у меня бы так не вышло.

— Да, сэр, но монахини ввели абсолютный запрет на использование щипцов для выдирания ногтей.

— Даже монахини, знаете ли, не всегда правы. Но я хочу сказать, что вы узнали от него все, что только можно было узнать, и даже больше. Я потрясен.

— Не знаю, сэр. Я уже близок к цели, но еще до нее не добрался. Ключ к разгадке у него. Этим утром меня послали к нему, потому что ключ к разгадке у него.

— Послал кто?

— Кто-то мертвый, который пытался мне помочь через Юстину.

— Через утопленную девочку, о которой вы упоминали раньше, ту, что умерла, но которую потом оживили.

— Да, сэр.

— Насчет вас я не ошибся. — Романович покивал. — Сложный для понимания, многослойный, скрытный.

— Но безвредный, — заверил я его.

Не замечая, что идет сквозь скопище бодэчей, к нам подошла сестра Анжела.

Начала говорить, но я прижал палец к губам. Ее глаза-барвинки превратились в щелочки: насчет бодэчей она все понимала, но не привыкла к тому, что ей затыкали рот.

Когда же черные души-призраки разбежались по комнатам, первым заговорил я:

— Мэм, надеюсь, вы сможете нам помочь. Что вы знаете об отце Джейкоба из комнаты четырнадцать?

— Его отце? Ничего.

— Я думал, у вас есть данные о родителях детей.

— Есть. Но мать Джейкоба не выходила замуж.

— Дженни Кальвино. Так это ее девичья, не по мужу, фамилия?

— Да. До смерти от рака она устроила Джейкоба в интернат при другой церкви.