Самая хитрая рыба - Елена Михалкова

«Он просто читал энциклопедию кошачьих болезней», – сказал себе Бабкин. Скосил на кота глаз и приободрился, не заметив ни лишая, ни ушного клеща.

– Давай вернемся к Максиму Белоусову. – Илюшин придвинул салфетки. – Похоронить его на берегу озера могли только три человека: Пронин, Мансуров или Дидовец. Первый уверен, что Максим жив.

– Или убедил нас, что верит.

– Возможно. Но если он не врет, остаются двое. Насчет Дидовца у меня большие сомнения. Ты обратил внимание на положение тела?

– Ногами к озеру, головой от него, – нехотя сказал Бабкин.

– И на холме с небольшим уклоном. Если так ляжет живой человек, он будет смотреть на воду. Кто-то позаботился о том, чтобы после смерти перед Белоусовым, как бы странно это ни звучало, открывался хороший вид.

– Лучше бы он позаботился о том, чтобы похоронить друга по-человечески, – не удержался Сергей, – а не зарыть как собаку!

Макар покачал головой:

– Ты заблуждаешься. Его вовсе не зарывали как собаку. Тот, кто это сделал, положил Максима в его любимом месте, на высоком берегу, где они сидели вечерами, курили и строили планы на будущее. Он был ему хорошим другом.

Кот спрыгнул и ушел. Кафе обезлюдело, куда-то исчезла даже официантка, и только трамвай в конце улицы мелькнул, звякнул и пропал, забрав последних прохожих.

Сергей подумал, что опустевший Щедровск ему по душе. Остаток теплого дня затихал, как кот, сворачивающийся на долгий сон. Эта длинная улочка с крапивой вдоль заборов, с ямами, запломбированными щебенкой, с двухэтажными домами и рассохшимися двойными рамами, между которыми на вате сидит вечный резиновый ежик с облупившимся носом, – эта улочка напоминала ему город его детства. Не настоящий – условный, сотканный из воспоминаний.

Они с мамой в декабре возвращаются из музыкального кружка, пальцы мерзнут в отсыревших варежках, ровный вал снега распадается на клавиши: светло-желтые – где из окон первого этажа тянутся длинные полосы света, темно-синие – где лежит глубокая тень.

Бабушка ведет его в школу, воздух чист и прозрачен, по опавшей листве им наперерез бежит кошка и взлетает на подоконник. Сергей забудет весь второй класс, целый год начисто сотрется из его памяти, как дурной сон, но останется белый зверек с пыльными лапками, который поглядел на него разноцветными глазами: зеленым и синим, точно стеклышки, выброшенные морем.

Деревянный эркер выдается над тротуаром кормой пришвартовавшегося парусника. Маленький Сережа возле входной двери под эркером всегда замедляет шаг: кажется, если нырнуть в подъезд, окажешься в необъятной утробе корабля, где матросы бранятся, раскачиваясь в гамаках, и поют старинные песни о морском дьяволе. Но дверь всегда заперта.

– Мне придется с ним поговорить, – подал голос Илюшин.

Покончив с обедом, он стал внезапно молчалив, больше не подтрунивал над Сергеем и сосредоточенно выводил на салфетке какие-то каракули.

В первую секунду Бабкин не понял, о чем идет речь. Но затем ему бросилась в глаза карандашная вакуоль в центре бумажного квадрата, густые штрихи травы по краям и три странных существа, косматые зверьки с человеческими глазами.

– Может быть, не надо? Все равно сам все узнает.

Но Макар покачал головой, и стало ясно, что его не переубедить.

7

Они приехали на рынок, на том же месте нашли Пронина, и Илюшин сказал, что должен ему кое-что показать. Что-то было такое в его тоне, что Коля не стал ни кривляться, ни задавать вопросов. Он безропотно сел в машину, и Бабкин, время от времени бросая взгляд в зеркало заднего вида, видел его напряженное, заострившееся лицо.

Возле озера они вышли. Бабкин остался и закурил: он не хотел наблюдать вблизи то, что сейчас произойдет.

А Макар и Коля побрели по берегу.

Возле разрытой могилы Илюшин остановился. Минуту спустя Пронин вскинул руки, будто защищаясь, а потом начал кричать. Ветер доносил до Сергея обрывки фраз. Илюшин стоял, плотно запахнув куртку от поднявшегося к вечеру ветра. Пронин кинулся к нему, толкнул в плечо, и Бабкин начал подниматься, но тут парень упал на колени, прижав ладони к лицу, и он понял, что его вмешательство не понадобится.

Макар вернулся к машине один.

– Поехали.

– А этот?

Илюшин промолчал.

8

Вечером Коля Пронин, сидевший в пустой квартире на полу возле стены, услышал, что дверь открылась. Он забыл задвинуть засов. Он вообще все забыл: и сколько часов провел на берегу, и как дотащился до города от озера пешком; видел только, что солнце садится и трава вокруг золотая и светится, совсем как тогда, когда одиннадцать лет назад они приходили сюда по вечерам втроем.

Максу должно было повезти. Из них всех он заслуживал счастья больше других. Он был самый… добрый. Коля вытащил это слово из почти забытого словаря, который никогда не использовал в своей нынешней жизни. Казалось, оно ничего не значило и ничего не стоило, среди его приятелей ценились совсем другие качества, а доброта приравнивалась к слабости. Добрыми позволено быть только матерям, вот только те кричали на них, и били, и выгоняли из квартир, и пророчили смерть под забором, и зло плакали от сходства непутевых сыновей с отцами, а тем временем слово «доброта» растворялось, как горсть песка, брошенная в воду.

Но Белоусов был по-настоящему добрый. Добрый и сильный.

Коле вспомнилось, как однажды они решили втроем залезть в дом к одному типу, у которого, по слухам, хранились старые иконы. Мансуров намекнул, что ему есть через кого их продать. Пронин догадывался, кого он имеет в виду, но предпочитал не думать об этом человеке. От одного его имени холодело в желудке.

Двор сторожил свирепый пес, не подпускавший никого к воротам. Коля однажды подглядел через дыру в заборе, как хозяин вычесывает ему из длинной шерсти колтуны. Пес лежал на боку и млел, лишь изредка повизгивая, когда расческа задевала кожу. «Ну прости, прости», – виновато приговаривал хозяин, такой же озлобленный мужик, живший один и ни с кем никогда не здоровавшийся.

«А с собакой что?» – спросил Пронин, когда они решили брать иконы. Хозяин на сутки уехал, но его зверюга бродила по двору.

Мансуров удивленно глянул на него. «Собаку отравим», – сказал он, как о само собой разумеющемся. И тут Макс, без видимого смысла передвигавший по верстаку какие-то деревянные детальки, повернулся к ним и недоумевающе сдвинул брови. «Как отравим? – спросил он. – Она же живая собака». «Ну и что?» «А то, что ей будет больно. Мучиться будет». «А хозяин без своих драгоценных икон не будет мучиться?» – съязвил Антон, но Белоусов покачал головой: «Это другое».

И они никуда не пошли. Коля подозревал, что Мансуров провернет дельце без них, но этого не случилось. Собака померла годы спустя от глубокой старости, и каждый раз, проходя мимо окон владельца икон, Пронин думал, что она получила десять лет жизни только благодаря Максиму, который вовремя сказал, что никого нельзя травить.