За столом с Пушкиным. Чем угощали великого поэта. Любимые блюда, воспетые в стихах, высмеянные в письмах и эпиграммах. Русская кухня первой половины XIX века - Елена Владимировна Первушина

пола». И снова: «Печатай скорее; не ради славы прошу, а ради Мамона[77]». В мае 1824 г. он пишет Инзову из Одессы: «Посылаю вам, генерал, 360 рублей, которые я вам уже так давно должен; прошу принять мою искреннюю благодарность. Что касается извинений, у меня не хватает смелости вам их принести… Мне стыдно и совестно, что до сих пор я не мог уплатить вам этот долг – я погибал от нищеты. Примите, генерал, уверения в моем глубочайшем уважении». Летом того же года брату Льву: «Слушай, душа моя, деньги мне нужны. Продай на год “Кавказского пленника” за 2000 рублей».

И не только нужда в деньгах терзала его. В Одессе – устрицы, хорошенькие женщины, но мало новых книг и журналов, они приходили поздно и неравномерно, и Пушкин испытывал голод совершенно особого рода. Он скучает по друзьям, по разговорам с ними, по их стихам и прозе. Он пишет Вяземскому: «Вообрази, что я еще не читал твоей статьи, победившей цензуру! вот каково жить по-азиатски, не читая журналов. Одесса город европейский – вот почему русских книг здесь и не водится». Месяцем позже: «Я жду “Полярной звезды” в надежде видеть тебя распечатанного». И далее, в том же письме: «Что если б ты заехал к нам на Юг нынче весною? Мы бы провели лето в Крыму, куда собирается пропасть дельного народа, женщин и мужчин. Приезжай, ей-богу веселее здесь, чем у вас на Севере». В начале июня 1824 г. он пишет ему же: «Еще беда: мы все прокляты и рассеяны по лицу земли – между нами сношения затруднительны, нет единодушия; золотое кстати поминутно от нас выскользает. Первое дело: должно приструнить все журналы и держать их в решпекте – ничего легче б не было, если б мы были вместе и печатали бы завтра, что решили бы за ужином вчера; а теперь сообщай из Москвы в Одессу замечание на какую-нибудь глупость Булгарина, отсылай его к Бирукову в Петербург и печатай потом через два месяца в revue des bevues[78]. Нет, душа моя Асмодей, отложим попечение, далеко кулику до Петрова дня – а еще дале бабушке до Юрьева дня». В то же время – брату Льву: «Напиши мне лучше что-нибудь о “Северных цветах” – выйдут ли и когда выйдут?», 15 июля 1824 г. снова Вяземскому: «Приедешь ли к нам в полуденную пыль? Дай бог! но поладишь ли ты с здешними властями – это вопрос, на который отвечать мне не хочется, хоть и можно бы. Кюхельбекер едет сюда – жду его с нетерпением. Да и он ничего ко мне не пишет; что он не отвечает на мое письмо?» И не прошло и десяти дней, как Пушкин снова пишет другу, шутит, жалуется на греков, и как бы между делом рассказывает тревожные новости: «Я поссорился с Воронцовым и завел с ним полемическую переписку, которая кончилась с моей стороны просьбою в отставку. Но чем кончат власти, еще неизвестно. Тиверий[79]рад будет придраться; а европейская молва о европейском образе мыслей графа Сеяна[80] обратит всю ответственность на меня. Покамест не говори об этом никому. А у меня голова кругом идет».

Наконец в конце мая – начале июня 1824 г. он решается сыграть ва-банк и пишет правителю канцелярии новороссийского и бессарабского наместника графа М.С. Воронцова, Александру Ивановичу Казначееву: «Почтенный Александр Иванович! Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, не знаю, в праве ли отозваться на предписание его сиятельства. Как бы то ни было, надеюсь на вашу снисходительность и приемлю смелость объясниться откровенно насчет моего положения.

Семь лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Эти семь лет, как вам известно, вовсе для меня потеряны. Жалобы с моей стороны были бы не у места. Я сам заградил себе путь и выбрал другую цель. Ради бога, не думайте, чтоб я смотрел на стихотворство с детским тщеславием рифмача или как на отдохновение чувствительного человека: оно просто мое ремесло, отрасль честной промышленности, доставляющая мне пропитание и домашнюю независимость. Думаю, что граф Воронцов не захочет лишить меня ни того, ни другого.

Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить. Вы знаете, что только в Москве или Петербурге можно вести книжный торг, ибо только там находятся журналисты, цензоры и книгопродавцы; я поминутно должен отказываться от самых выгодных предложений единственно по той причине, что нахожусь за 2000 верст от столиц. Правительству угодно вознаграждать некоторым образом мои утраты, я принимаю эти 700 рублей не так, как жалование чиновника, но как паек ссылочного невольника. Я готов от них отказаться, если не могу быть властен в моем времени и занятиях. Вхожу в эти подробности, потому что дорожу мнением графа Воронцова, так же как и вашим, как и мнением всякого честного человека».

Пушкин пытается поступить как дипломат и рассыпается в комплиментах тому самому «Сеяну», которого проклинал в письме Вяземскому: «Повторяю здесь то, что уже известно графу Михаилу Семеновичу: если бы я хотел служить, то никогда бы не выбрал себе другого начальника, кроме его сиятельства; но, чувствуя свою совершенную неспособность, я уже отказался от всех выгод службы и от всякой надежды на дальнейшие успехи в оной. Знаю, что довольно этого письма, чтоб меня, как говорится, уничтожить. Если граф прикажет подать в отставку, я готов; но чувствую, что, переменив мою зависимость, я много потеряю, а ничего выиграть не надеюсь».

И даже прибегает к прямому подлогу: «Еще одно слово: Вы, может быть, не знаете, что у меня аневризм. Вот уж 8 лет, как я ношу с собою смерть. Могу представить свидетельство которого угодно доктора. Ужели нельзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая верно не продлится».

Пушкин уехал из Одессы 1 августа 1824 г. Уехал не по своей воле, а в новую ссылку. На этот раз в Псковскую губернию, в имение Михайловское, под надзор отца.

А я от милых южных дам,

От жирных устриц черноморских,

От оперы, от