В тени славы предков - Игорь Генералов

Весна в Свитьоде выдалась ранняя. Оттаяли берега; тёплые ветра, морща посветлевшее море, не замораживали корабельные снасти. В фюльк Олава-ярла тянулись молодые и старые мужики, ставили шатры, жги костры, варя снедь. Подходили корабли с местными упландцами, пришли три лодьи с руянами, три с гаутами. Не оказалось пустым брёхом высказанное желание вестфольдского хёвдинга Хлёда отправиться с Владимиром в поход в Гардарики, и он привёл с собой аж четыре драккара, два из которых принадлежали ядарцам — соседям вестфольдцев.

Торопились выйти в море: Владимир мыслил начать войну с Ярополком во время сева, когда мужиков трудно оторвать от работы, и рать в Киеве не соберут. Впрочем, многие были уверены, что начнут воевать только к началу лета. Двери в дом Олава-не успевали закрываться: приходили купцы и хёвдинги, расспрашивали про выгоду похода на Гардарики, говорили с Иваром и Владимиром, давали людей. Целым купеческим коштом купили драккар, куда влезли люди, пришедшие с глубины Северных стран и рассчитывавшие на добычу.

В вечер перед уходом устроили прощальный пир. За столами у Олава-сидели только родичи и близкие друзья. Бергтора, сидя по левую руку от Владимира, не стесняясь, прижималась к нему. Уже с Олавом-ярлом было говорено, что князь забирает ярлову дочь к себе в Гардарики. Другому Олав не отдал бы дочь просто так, без свадьбы, но понимал и сам, что конунгу и нужна только дочь конунга, а там, глядишь, кроме Бергторы, Вальдамару никто не нужен будет, возьмёт и оженится.

Пир был не шумный, не звучали громкие здравицы, никто не порывался в пляс, только под конец уже Ивар с Кальвом, обнявшись, затянули песню. Ивара Олав не пустил — одного сына в походах достаточно, старший пусть дома сидит, ума набирается и готовится быть вместо отца. Ивар, расстроенный, потягивал пиво, ревниво слушал, как мужики, поминая былые битвы, готовятся к новым, шутят, поддевают гардского конунга. Владимир с Бергторой, поблагодарив Олава-за угощение, ушли, как только братья Олавсоны запели и к ним нестройно начали присоединяться другие пирующие. Потом князь с дочерью ярла долго не могли уснуть, разговаривали, лёжа вместе под медвежьей шкурой, слушая мерный храп Добрыни, сладко спавшего за тонкой стеной. Добрыня целую седмицу привыкал к возне за стенкой, громко ворчал, вроде ни к кому и не обращаясь, но смущая Бергтору. Каждый вечер Олавдоттир начинала по-бабски изнывать:

— Тебе, конунг, родовитая жёнка нужна. Но может, и я сгожусь? Среди моих предков называют конунга Ивара Широкие Объятья.

Владимир когда отшучивался, а когда и шипел на неё. Сегодня перед походом он молчал. Бергтора, или Олавна, как звали её среди новгородских кметей, осмелев от его молчания, говорила много, что-то спрашивала, и князь отвечал невпопад. Князь незаметно заснул, успев запомнить:

— Рожу тебе викинга, приворожу тебя навсегда к себе…

Шестнадцать кораблей, набитых под завязку викингами (пришедших пешими распихали по кораблям), — большая сила. Владимир оглядывал гордые боевые драккары деловито суетящихся ратных, что через своих хёвдингов ждали его указаний. Он всё ещё не верил, что задуманная Добрыней затея вышла и все эти воины идут именно за ним. Сквозь нечаянную гордость мечом пронзало сознание, что остановиться уже невозможно и он теперь отвечает за весь поход только сам.

Море всю дорогу было ласково, что никого не удивило: с ними был конунг, которому благоволили Ньёрд с Эгиром. У Оландских островов к ним присоединился ещё один драккар. На корабле были викинги из Сконе, что осенью искали добычи у беормов, потом зимовали в Ладоге и теперь возвращались домой. Сконцы перемолвили с Кальвом, попросились в войско. Из-за этого Владимир с Кальвом круто поругались. Владимир резко высказал Олавсону насчёт того, что он без совета берёт людей в войско. Князь, конечно, был только рад пополнению, но Кальва следовало поставить на место. Кальв, зная, что Владимир так и так бы не отказался принять к себе новых викингов, решительно не понимал, почему его ругает князь, и сопротивлялся, огрызаясь. Так, поспорив друг с другом, пошли дальше.

До Новгорода решили идти по Волхову через Ладогу. Озеро Нево, после моря, из-за близости подступившего к берегам леса, показалось теснее. Воздух был другой: острее пахло хвойными борами, от воды веяло пресной свежестью. Для словен это был запах дома, поднимавший настроение. Весна зеленью оживила берега, ещё занятые сошедшим не до конца паводком. Из лесной гущи залитых водою боров вылезали, будто после зимней спячки, рыбацкие челны ижоры и словен, чьи печища были запрятаны в лесах, подальше от разбойного взгляда чужого находника.

К Ладоге, насторожившейся от большой стаи кораблей, свернувшейся и ощетинившейся, будто ёж, ратными отрядами, подошли с белыми мирными щитами. Владимир накоротке перемолвил с набольшим ладожским воеводой, добившись разрешения ставить шатры на берегу, вернулся к своим. Викинги, от радостного ощущения твёрдой земли, от жителей которой нельзя ждать никакой пакости, густого запаха проснувшегося леса и первого за поход сытного мясного горячего варева, вытащили с кораблей бережёные для этого бочонки с пивом.

После Ладоги пошли вверх по Волхову. Владимир и люди с его дружины помнили дорогу по реке, ибо не один раз ходили в Нево, но за весь путь всё равно два раза сажали драккары на мель. Викинги раздевались, окунаясь в стылую воду и помогая стащить корабли с мели тем, кто не сел, и верёвками тянул неудачников. Потом сушились и грелись на берегу у костров со смехом и шутками. Затем опять шли мимо градков-крепостей, в которых охраняли путь небольшие дружины местных словен или таких же пришлых северян. И вылазил из-за заборов какой-нибудь воевода, вопрошал в берестяную трубу:

— С чем идёте, кто такие?

— Владимир-князь, государь земли словен! — отвечали с кораблей.

Появление княжеских кораблей ждали (весть подали уже), но всё равно приход такого войска наделал переполоху. В городе не умолкало бронзовое било. Владимир первым сошёл по сходням к скопищу встречавших новгородцев. Новый избранный посадник Казимер гордо задрал бороду, готовясь приветить возвращавшегося князя, которого, собственно, здесь уже и не ждали, привыкнув к Ярополкову наместнику. Перед Казимером предстал уже не юноша с по молодости любопытно-растерянным взглядом, а налитый силой муж, с прямым твёрдым взором светлых глаз, в глубине которых читались опыт пережитых сражений и такая ярая уверенность в своих силах, что посадник склонил голову, отступил в сторону, не говоря ни слова. На поклон братнего наместника не ответил, приветствуя свой народ:

— Здрав будь, люд новгородский! Помню, как провожали меня, как обещали принять обратно. Я вернулся княжить над вами снова и бросать вас впредь не собираюсь. Потому прошу принять обратно меня, каким есть!

Уставные слова ничего не значат, и возрази кто — всё равно ничего бы не изменилось. И вот, спустя день, после пира, обсуждения всех новостей, сидят новгородские вятшие и Владимировы набольшие воеводы-хёвдинги в горнице, рубленной в два света. Горница большая: новгородцы на лес и древодельную работу никогда не скупились, оттого в Днепровских землях и прилепилось к ним прозвище — плотники. На столе — лёгкое пиво и квасы, из заедок — пироги с зайчатиной да пряники. Из новгородской господы званы только молодые. Владимиру не нужны рассуждения о сложившихся обычаях, а нужны были те, кто будет действовать дерзко, по его, Владимировому, замыслу. Князю известно про союз Ярополка с Полоцким княжеством и то, что Рогволод собирается породниться с днепровскими русами. Владимир собирается одним ударом разбить этот союз, оставив Ярополка одного. Наместник великого князя в Новгороде ввергнут в узилище, дабы от него никакой вести не ушло. Владимир оглядывает собрание разбойными глазами, говорит: