Потаённые страницы истории западной философии - Виктор Валентинович Костецкий

является пленником некоего «духа предков», сонма духов. Другими словами, надо иметь в виду, что язык, как и сексуальность человека, своими корнями может уходить в шаманизм, а отнюдь не в семиотику и социологию. С этой точки зрения можно говорить о парадоксе языка: родной язык устроен таким образом, как будто он не предназначен родным людям. Сложность структуры вербального языка объясняется тем, что реальное общение людей, на виду друг у друга, оказывается полностью проигнорированным. Соответственно, назначение вербального языка состоит в чем-то другом, не в общении в кругу соплеменников. Если исходить из того факта, что язык и знание в чем-то тождественны, а изначальные знания имели рецептурный характер, то придется признать связь языка с проблемой рецептурного знания. В мифологии народов мира не случайно выделяется особый вид мифов, связанных с «культурным героем», который научает человека огню, приручению животных, ткачеству, мореходству и всему множеству видов хозяйствования. Культурный герой в эпоху шаманизма «действовал» посредством либо сна, либо транса. Рецептурное знание возникало как видение в трансовом состоянии сознания, но реализуемо оно было при переходе к бодрствующему сознанию, в связи с чем и возникает необходимость кодификации видения при переводе в телесную реальность, например, в форме жестов. Жест – это мышечная кодификация видения, которая с точки зрения межличностного общения принимает характер мимики, пантомимы, голоса. Фонетический язык «подсажен» на мышечные реакции взгляда, рук и ног, движение крови; он, собственно, и выполняет функцию их координации при транспонировании видения в поведение. В так называемой «экспрессивной фразеологии» слов минимум, но мышечных реакций максимум. Развитие речи, как известно, пошло в противоположном направлении.

Источник «рецептурного знания» вне опыта человечества, вне логики или «подсознания»; рецептурное знание является внеопытным, внеразумным, нечеловеческим, но истинным в конкретных условиях той или иной «проблемной ситуации». Исторически «проблема» тесно связана с «мольбой», с призывом о помощи. Естественно, что просьба о помощи должна быть корректно сформулированной, иначе можно получить то, чего никто не хотел. Диалог с трансцендентной реальностью в условиях возможности быть неправильно понятым привел к изощренной казуистике структуры «родного языка». Родной язык не предназначался родным людям; он предназначался для диалога с персонажами трансцендентной реальности «вне прямой видимости» (как говорят летчики). Общение «вне видимости» достигается за счет развития технических средств, роль которых и взял на себя «родной язык» с его избыточной оснащенностью в фонетике, морфологии и синтаксисе. Страстные моления с боязнью не быть понятым привели к ритмизации речи, к многочисленным повторам, что и нашло свое обозначение под видом поэзии. Трудно не увидеть поэзию в таком, например, «заговоре» от неизвестной болезни (шепотом):

«Стань ты, Пречиста, з помощами, а я со словами:

Вид твоих очей, вид твоих плечей,

Вид белого тела, вид желтых костей,

Вид червонной крови, вид щирого сердца.

Тут тоби не стояти, билого тела не пусвати,

Червонной крови не питии, жовтой кости не ломати.

Иди себе на очерета, на болота,

Де солнце не сяе, де месяц не свите, де люды не ходют»

[Ветухов 1907, 102].

Вот еще пример заговора (от зубной боли):

«Заря зорюшка, заря вечерняя!

Как ты утихаешся, как ты улегаешся,

Пускай у (такой-то) зуб желанный утихается, улегается,

С буйной головы, с ясных очей, с черных бровей,

С ретивого сердца, с жил, поджил, с состав, с полустав.

Зубище, зубище, иди ты на дубище…»

[Ветухов 1907, 102].

Заговор совершенно не обязательно произносить артикулировано, с соблюдением интонации и динамических оттенков. В заговоре важен повтор, настойчивое донесение смысла путем многократного возвращения к одному и тому же, так что рифма является не более чем подтверждением ритма. В заговоре мысль кружится вокруг одной оси, как бы зазывая покружиться вместе. Задача заговора состоит в том, чтобы создать место встречи, обставить это место декорациями и принять в дом званного гостя-покровителя. Слова в заговоре не есть, собственно, слова и предложения; скорее, слова в заговоре есть «мыслеформы» теософии Р. Штайнера, они суть видимые онтосы. «Речь, – писал Д.Н. Овсянико-Куликовский, – можно было – по понятиям древности – видеть, ибо «видеть» и «слышать» были не то, чтобы совсем синонимы, но понятия весьма близкие…сливающиеся в одном основном представлении текущей жидкости…» [Овсянико-Куликовский 1883, 69]. В гимне богине Речи Овсянико-Куликовский находит прямое подтверждение своей мысли:

«…Мною вкушает пищу тот, кто видит, кто дышит, кто слышит сказанное, –

(сами того не зная), они при мне состоят («они Омне живут!»).

Слушай! Слушайся! Я говорю правду»

[Овсянико-Куликовский 1883, 118].

Признание сакральности языка имеет важное для философии следствие: философия религии должна предшествовать философии языка и быть не сравнительным религиоведением, а онтологией персонажей, известных по трансовому опыту. По своему происхождению язык связан с трансовым опытом человечества, через который и проходит, я утверждаю, «путь к языку». Насколько оригинальна эта идея? Во всяком случае, она не настолько нова, чтобы приписывать авторство себе. Еще Ф.де Соссюр, страстный сторонник знаковости языка, иронизировал над «ясновидением»: «Некоторые ясновидцы заявляют: «Язык есть нечто, находящееся совершенно вне человека и имеющее собственную организацию, это некая паразитарная растительность, распространившаяся по поверхности рода человеческого». Другие говорят: «Язык есть нечто человеческое, но он подобен естественным функциям»» [Соссюр 1990, 93]. Для М. Хайдеггера, избравшего для языка путь через поэзию, а не через знаки, ирония Ф. де Соссюра была бы совершенно неуместной. Поэзии немецкий философ придает трансцендентальное значение, обыгрывая упоминание «богов» в литературе романтизма: «…боги сами приводят нас к языку. Как говорят боги? …намеки – Вот с незапамятных времен язык богов… Сказывание поэта есть улавливание этих намеков…» [Хайдеггер 2003, 91]. Как осуществляется это самое «улавливание»? – Усилиями с двух сторон: «Но боги только тогда могут войти в слово, – уточняет М. Хайдеггер, – когда они сами спрашивают нас и спрашивают с нас» [Хайдеггер 2003, 79]. Можно понять лингвистов, которые отказываются понимать соображения о том, как боги «могут войти в слово». Лингвисты понимают язык через семиотику-для-нас, в то время как возможна семиотика-для-богов, в которой могут быть иные измерения языка, иные виды «значений». Например, боги входят не в слово, а в аромат слова, в аромат фразы или в музыку слова, в музыку имени (любимой женщины, родины); в пространствах музыки или аромата места предостаточно.

В лингвистике нет богов, но тогда нет и того диалога, который предшествует языку и делает его возможным. Для М. Хайдеггера принцип языка ясен однозначно: язык