Потаённые страницы истории западной философии - Виктор Валентинович Костецкий

В греческой мифологии не было божества времени; были Ананке и её дочери Мойры. Ананке вращает веретено, прядя нить «бытия», а Мойры помогают нить скручивать. А.Ф. Лосев обращает внимание на этимологию: «Мойры (мойра букв. «часть», «доля», отсюда «участь», которую получает каждый при рождении) <…> Мойры понимаются теперь как рок («то, что изречено») и судьба («то, что суждено»)…» [Мифологический словарь, 1991, с. 374]. В этимологической связке рок-речение уже соединены воедино язык и бытие, слово и бытие.

«Судьба» имеет место не только в отношении людей, но в отношении организации любых событий, от хода природной эволюции и истории цивилизаций до мельчайших проявлений быта. «Судьба» есть тоже сила. Физики порой забывают, что понятия «сила» и «энергия» изначально сложились вне физики, а порой и непосредственно в теологии. Сила слова, сила авторитета, сила духа – всё это силы, меняющие поведение людей, меняющие ход принятия решений, меняющие историю. Аналогичным образом «энергия» буквально означает задействованность, вовлеченность в дело (от εργον – дело, действие, поручение). В общем случае «силы судьбы» удерживают реальность в определенных рамках, проявляют себя как бы в качестве регулятора-светофора. Светофор обладает странной силой: по мановению светового сигнала останавливается поток автомобилей или, напротив, возобновляется их ускорение. Светофор реально может стать для кого-то судьбой, роком, несчастной или, напротив, счастливой долей. Настоящая физика времени в судьбоносности, а не в часах и «числе движения» (позиция Аристотеля в его «Физике»).

Надо заметить, что вся авторская философия Мартина Хайдеггера в чрезвычайной мере зависит от метафизики Аристотеля; это очевидно любому профессионалу, в этом признавался он сам, об этом говорили его ученики, не забывают говорить переводчики. Однако, так сложилось, что знатоки Хайдеггера как правило не являются знатоками Аристотеля. Виной тому западная традиция истории философии: Аристотеля то подгоняли под Платона, то противопоставляли ему. Оба подхода односторонни. Платон выстраивал свою «картину мира» через обращение к Пармениду и Пифагору – порой мифологизируя свое учение ради целостной концепции. Аристотелю подобный подход чужд; он отказался от выстраивания «картины мира», но сосредоточил свое внимание на методе «миропонимания», причем, трактуя миропонимание через язык. Это как раз тот момент, когда Хайдеггер приближается к Аристотелю в своем профессионализме.

Для Аристотеля язык не есть способ общения; язык только используется человеком для общения как, например, вода используется для питья. Понятно, что от изучения многочисленных способов пития воды: стаканами, флягами, под струей, – суть воды не станет яснее. Язык в понимании Аристотеля есть тот способ, каким не люди, но вещи сказываются о себе и друг о друге, «кажут себя».

Вещи не могут не казать себя, не «сказываться», потому что такова их «энтелехия». Традиционно считается с отсылкой к трактату «О душе», что Аристотель придумал понятие «энтелехия» для объяснения феномена «души». Это не совсем так. Понятием «энтелехия» Аристотель видоизменял понятие «бытие» (к которому испытывал недоверие), чем потом не стали пренебрегать Гегель и Хайдеггер. Энтелехия предполагает, что «бытие» («то, что есть» в значении Аристотеля – как заметил Лоренцо Валла) – было ожидаемым, чаянным, желанным еще до появления его появления в виде «сущего»; соответственно, вещь при её появлении на свет стремится быть тем, чем её ждали и к чему призывали. Отсюда так называемая «телеология» Аристотеля. Энтелехия представляет собой прежде всего одухотворенное ожиданиями бытие, и лишь благодаря этому привлекается к трактовке «псюхэ», души. Кстати, Аристотель использовал слово «энтузиазм» [Аристотель, 1984, с. 636] – так что в конструкции энтелехии есть нечто от энтузиазма. «Бытие» у Аристотеля не является «нечаянным», оно – чаянное. И потому в «бытии» ничто не существует для себя, и всё существует для другого.

Мысль Аристотеля о том, что вещь не просто существует, но стремится быть собой – в соответствии с ожиданиями её еще до её появления на свет – философы Стои представили сначала «тоносом» (τονος – напряжение, натянутость), потом «логосом», а римские стоики то и другое объединили в понятие «интенция» (от intentio – натягиваю, напрягаю). Понятие интенции оказалось очень близким арабским мыслителям в их трактовке «категорий» и «универсалий». В результате зависимости средневековых текстов от арабских переводов Аристотеля понятие интенции стало широко использоваться в латинских текстах, в том числе в текстах Дунса Скота (1270–1308 гг.). При подготовке диссертации о Дунсе Скоте М. Хайдеггеру пришлось глубоко вникать в понятие интенции, в результате чего он оказался у истоков этого понятия – Аристотеля. Когда В.В. Бибихин решился переводить термин «бытие» в трактатах Хайдеггера, то есть пресловутый «Dasain» («присутствие»), то в этом слове отчасти верно отразилось значение слова «энтелехия» применительно к «бытию». «Присутствие» предполагает, что присутствующего ожидали, и это «ожидаемое» не заставило себя ждать, явилось вовремя. Все энтелехиальные коннотации «бытия» Хайдеггер намеренно означивал разного рода «заботой», «ответственностью», «присутствием». Коллеги с радостью объявили Хайдеггера «экзистенциалистом» по типу литераторов, чему философ, естественно, сопротивлялся.

Аристотель фактически отказался от термина «бытие», справедливо полагая его устаревшим. Хайдеггер, реанимируя термин «бытие» посредством замены Sain на Dasain, лишь по видимости обращается к Пармениду, реально погружаясь в дефиниции христианского средневекового аристотелизма. В собственно аристотелевских суждениях намеренно игнорируется связка «есть» – что оставили без внимания сначала стоики, потом арабские мыслители, затем ученые богословы и далее вся университетская традиция вплоть до настоящего времени. Как свидетельствуют тексты, Аристотель никогда не говорит «Сократ есть человек»: он переставляет субъект и предикат местами, чтобы этой связки не было. Получается: «Человек – сказывается о Сократе».

Уже в самом начале трактата «Категории» появляются выражения типа: «…”человек” сказывается об отдельном человеке, а “живое существо” – о “человеке”…» [Аристотель, 1978, с. 54]. В такой форме суждения предикат на первом месте, субъект на последнем, а вместо связки «есть» используется глагол «сказывается». Спрашивается: «Кем сказывается?» Ответ Аристотеля примерно таков: «Не кем, а чем. Чем? – Да всем: одеждой, мимикой, жестами, речами». Вся телесность Сократа «говорит», что он не рыба, не статуя, не фрукт. Этот язык понятен даже птицам. А на каком человеческом языке реализуется то, что очевидно: эллинском, персидском, семитском, индусском, – не имеет значения. Само бытие есть язык, но язык не как фонемы-морфемы-синтаксис. Хайдеггер уловит эту мысль Аристотеля своим громким заявлением «язык – дом бытия». В ответ экзистенциалисты, особенно французские, падут ниц перед «сумрачным германским гением».

О связи бытия, судьбы и языка может свидетельствовать сама история языка. Эллины и римляне веками жили в соседях, иногда на одной территории и порой говорили на обоих языках, но общего языка римско-эллинского почему-то не образовалось. Эллинские диалекты оставались эллинскими, латинские латинскими. Что-то удерживало диалекты в пределах одного языка, точно