Загадка улицы Блан-Манто - Жан-Франсуа Паро

— Но, — спросил Пиньо, — какова цель создания подобных картин?

— Напомнить о покаянии и склонить к обращению. Дзумбо путешествовал, работал во Флоренции, Генуе и Болонье. Во Флоренции он создал несколько картин, с анатомической четкостью изображавших разложение тела. Одна из них, выполненная по заказу великого герцога Козимо III, посвящена сифилису: зять Козимо, курфюрст Баварский, страдал от этого недуга. В 1695 году мой отец встретил мастера и купил у него картину под названием «Кладбище». В то время Дзумбо вместе с Дену изготовлял восковые головы и воссоздавал фигуру женщины, скончавшейся в родах, которую ему удалось сохранить, покрыв толстым слоем воска. Благодаря удивительной колористической палитре его произведения практически не отличались от подлинных объектов. В Париже его принимали в Академии медицины, где он представил свои работы. Он скончался в Париже в 1701 году, не доведя до конца тяжбу с Дену, претендовавшим на звание изобретателя способа консервации тела с помощью воска.

Все умолкли, поглощенные созерцанием того, чему не имелось названия. Никто больше не хотел осматривать редкости. В отличие от остальных гостей, на Николя восковая картина впечатления не произвела: он успел повидать вещи гораздо более неприятные. Его внимание привлекло большое распятие, висевшее напротив одной из витрин. Он спросил о нем у Ноблекура, и тот с улыбкой ответил:

— А, это не экспонат. Не желая прослыть янсенистом, я поместил его сюда. Верите ли, это подарок комиссара Лардена. Но так как он не был ни святошей, ни прозелитом, то я не понял смысла ни подарка, ни коротенького послания, его сопровождавшего. Эту загадку я до сих пор не разгадал.

Он взял листок бумаги, обмотанный вокруг перекладины креста, и Николя с изумлением обнаружил, что написанные там строки явно составляют некую общность с текстом записки, найденной им у себя в кармане на улице Блан-Манто:

«А кто захочет открывать,

Руки тому придется взять».

— Сами видите, понять нельзя ничего, — продолжал Ноблекур. — Это распятие янсенистов. Христос изображен на нем со сложенными руками — видимо, для того, чтобы наши сердца открывались к нему навстречу: во всяком случае, я не понимаю этот текст.

— Нельзя ли мне взять у вас эту записку? — тихо спросил Николя.

— Разумеется. Подозреваю, в ней заключен какой-то скрытый смысл.

Веселье, изначально присущее гостям, испарилось. Похоже, открыв дверь кабинета редкостей, прокурор откинул крышку ящика Пандоры. Лица превратились в застывшие маски, все умолкли, погрузившись в собственные мысли. Несмотря на старания Ноблекура развлечь друзей, они стали прощаться. Раскланиваясь с Николя, Лаборд бросил ему странную фразу: «Мы рассчитываем на вас». Пообещав Пиньо и отцу Грегуару не забывать их, молодой человек остался наедине с Ноблекуром. Магистрат выглядел озабоченным.

— Чем дальше, тем чаще пирушки не проходят для меня бесследно, — вздохнул он. — Я, похоже, чуточку перебрал. Боюсь, теперь меня ждет приступ подагры, а вместе с ним и упреки Марион. Впрочем, она, как всегда, права. А еще мне не следовало идти на поводу у любопытства Лаборда. Я выпустил черта из коробочки, и очарование рухнуло.

— Не жалейте ни о чем, сударь, есть вещи, столкновения с которыми выдерживают далеко не все.

— Вот истинно мудрые слова. Я заметил, на вас это зрелище не произвело особого впечатления.

— Я видел кое-что и похуже, и отнюдь не из воска…

В комнату с недовольным видом вошла Марион.

— Сударь, там инспектор Бурдо, он требует нашего Николя.

— Идите, Николя, — проговорил магистрат, — но будьте осторожны, у меня дурные предчувствия. Впрочем, это, видимо, от подагры! Точно, от подагры!

Нищета солдата столь велика, что сердце кровью обливается; повседневные труды его тяжки и презренны; он живет подобно цепному псу, в ожидании, когда его бросят в бой.

Граф Сен-Жермен

Бурдо ждал у ворот. Он сразу изложил причину, побудившую его побеспокоить Николя. Сортирнос выследил интересующих Николя подозрительных типов и посредством записки сообщил, что идет по следу. Как только подозрительная парочка где-нибудь осядет, он даст знать. Отправив агента ему на помощь, инспектор немедленно отправился на поиски Николя, чтобы увести его в Шатле, куда должны поступить дальнейшие известия от Сортирноса. Николя одобрил действия помощника и, чтобы наверстать время, решил послать за каретой. Как всегда предусмотрительный, инспектор указал на фиакр, дожидавшийся на улице. Схватив плащ и треуголку, Николя вместе с Бурдо сел в фиакр, и они поехали в дежурную часть — ожидать новых сообщений. В случае необходимости там они смогут быстро переодеться и отправиться на помощь агентам. Зимними воскресными вечерами парижские улицы обычно немноголюдны. Сейчас им встретилась всего пара шумных компаний ряженых, с воплями круживших вокруг одиноких перепуганных прохожих. Зрелище угасавшего карнавала напомнило Николя, что он всего неделю назад вернулся из Геранда.

Прибыв в дежурную часть, Бурдо устроился за небольшим столом и начал рассказывать о том, как он отвозил в Бастилию Семакгюса. Комендант крепости любезно встретил хирурга: оказалось, оба они имели честь обедать у господина де Жюсье, и там их представили друг другу. Заключенного поместили в просторную, хорошо проветриваемую камеру с мебелью. Затем Бурдо отправился в Вожирар — собрать кое-что из платья и взять книги, список которых дал ему Семакгюс. Катрина продолжала утешать Аву: негритянка убеждена, что больше никогда не увидит Сен-Луи. Пользуясь случаем, он проверил печати на доме Декарта и убедился, что никто не пытался в него проникнуть. Впрочем, за домом доктора по-прежнему наблюдали агенты. Агенты продолжали наблюдение и за домом на улице Блан-Манто, однако, читая их доклады, Бурдо засомневался в их умственных способностях. Подозревать своих людей в отсутствии служебного рвения ему очень не хотелось. Но если верить донесениям, Луиза Ларден возвращалась домой, в то время как никто не видел, чтобы она покидала дом. Или, напротив, она выходила в город, в то время как никто не видел, чтобы она возвращалась домой. От этих загадочных хождений завеса тайны становилась еще более плотной. Также агенты сообщали, что дом несколько раз посетил Моваль. Завершив отчет, Бурдо вынул трубку и, повертев в руках, закурил, наполняя комнату клубами плотного дыма. Солнце за окном село, и в дежурной части вскоре стало совсем темно.

После изысканного и обильного обеда у Ноблекура Николя клонило в сон. Вдобавок он никак не мог прогнать гнетущее воспоминание о своей оплошности. Пытаясь придать себе значительности, он поступил исключительно глупо, и, как он сейчас понимал, причиною тому была его неуверенность в себе. Бальбастр не хотел его оскорбить, он всего лишь решил сострить, отпустить меткое словцо в непринужденном разговоре, завязавшемся между остроумными и достойными собеседниками. Николя понимал, что если так будет продолжаться, у него не будет шансов стать вровень с людьми благовоспитанными и со вкусом, составляющими общество при любом цивилизованном дворе. И он окончательно пал духом. Трудно даже представить, какой длинный путь предстоит ему пройти, чтобы научиться владеть собой, не обращать внимания на каждый выпад в свою сторону, на каждый укол по самолюбию. Рана в душе должна зарубцеваться и перестать кровоточить от каждого брошенного на него косого взора, от каждого недружелюбного слова в его адрес. Но, уверенный, что вряд ли эта рана затянется столь же быстро, как шрам от стилета Моваля, ему надо привыкать жить с ней, скрывая ее от посторонних глаз. Являясь частью его самого, открытая душевная рана свидетельствовала о его внутренней беззащитности. Он никогда и никому о ней не рассказывал, даже Пиньо, хотя не раз делал такую попытку. Но хотя Пиньо искренне любил Николя, он принадлежал церкви, а потому в каждом признании видел исповедь и мог оценить моральные страдания друга только с точки зрения веры, не имевшей никакого отношения к моральным терзаниям Николя. И уж тем более не мог помочь ему, предписав покаяния и молитвы.