Стален - Юрий Буйда

И когда после похорон Фрины, вернувшись домой, Алина спросила, возьму ли я ее в жены, мне и в голову не пришло ответить: «Нет».

Свобода выбора есть высокое искусство подчинения.

…– Один из способов присвоения мужчины – его переодевание, – сказала Алина. – Хочу познакомить тебя с синьорой Чинизелли. Она из знаменитой цирковой семьи, была воздушной гимнасткой, а сейчас у нее кайзеровские усы, костыли и ортопноэ, поэтому спит она стоя, хотя при этом у нее тридцатилетний любовник…

Синьора жила на Палашевке, в старом доме с высокими окнами и широкой лестницей, по которой мы поднялись на третий этаж.

Хозяйка встретила нас в облаке из полупрозрачных накидок.

Шлепая туфлями без задников и величественно опираясь на трость с костяным набалдашником, она провела нас в большую комнату с зеркалом, пропахшую нафталином и заставленную коробками до потолка.

– Молодой человек будет прекрасно себя чувствовать в этом… – Синьора ткнула тростью в одну из коробок. – И в этом. А обувь тут…

Она опустилась в просторное кресло, закурила и взмахнула тростью.

– Не стесняйтесь, мой друг!

Пока я примерял замшевые пиджаки и куртки, синьора рассказывала о тех временах, когда ей с мужем и детьми приходилось ютиться в двух комнатках, где было тесно, «как у Данте». Но в середине пятидесятых им удалось присоединить к своей квартирке соседнюю, которую занимала одинокая старуха, служившая, кажется, в КГБ и – тут синьора понизила голос до драматического шепота – отвечавшая за поставки женщин для чекистов, а заодно торговавшая вещами, изъятыми у арестованных.

– Она жила с сестрой, и обе умерли в один день. Сколько ж нам пришлось потратить обаяния и денег, чтобы заполучить эти чертовы квадратные метры! После смерти Сталина чиновники превратились в людоедов…

– А как звали эту старуху? – спросил я, застегивая пуговицы очередного пиджака.

– Сестра звала ее Яниной… полька, наверное… или еврейка… в ЧК было много евреев…

– Янина, – повторил я. – И это ее зеркало?

– Единственная ее вещь, которую я решила не выбрасывать. Знали б вы, сколько здесь было хлама…

– Что-то не так? – спросила Алина.

– Все в порядке, – сказал я, снимая куртку. – В самый раз.

Синьора удовлетворенно кивнула.

– У молодого человека хороший вкус.

Домой мы возвращались с двумя тяжелыми сумками, набитыми одеждой и обувью. Алина подбирала для меня рубашки, пиджаки и ботинки, стараясь, чтобы ее выбор радикально отличался от выбора Фрины. Спор женщин, живой и мертвой, меня забавлял, но не занимал: я думал о зеркале.

Это было то самое зеркало, которое Нанни и мать Фрины вынесли из квартиры опального Страхова, чтобы оно не досталось алчным чекистам. Зеркало, завернутое в суконное одеяло и перевязанное веревками, которое женщины тащили по пустынным ночным улицам, а за ними бежала десятилетняя Фрина. Зеркало, перед которым Фрина причесывалась и одевалась, когда собиралась в школу. И вот полвека спустя я примерял перед этим зеркалом пиджаки…

– Что-то не так? – снова спросила Алина, когда мы вернулись домой. – Ты как будто оглоушенный какой-то…

– Да просто думаю о том, как оно все сложится… наша жизнь и все такое…

– Лев Дмитриевич сказал, что ничего не изменится. Мы будем здесь жить как прежде… Понятно, что это не может продолжаться вечно, но так далеко я не могу заглянуть… не пропадем… как говорится, дал Бог зайку – даст и лужайку…

Сегодня трудно объяснить, почему я так легко смирился с мыслью о женитьбе на Алине. Я почти ничего не знал о ней. Не знал о ее прошлом, о том, кто ее родители, где она работает, какую роль играет в жизни Фрины, и так далее.

Умная, красивая, уродливая, сдержанная, умеющая держать язык за зубами, она была полутенью, знающей свое место, но всегда готовой занять другое.

Меня не насторожило ее близкое знакомство с Пилем, который назвал ее по имени, хотя виделись они, как мне тогда показалось, впервые. Топоров обращался к ней как к старой знакомой, и этот факт я тоже принял как должное. Стоило Фрине включиться в игру с Пилем, которая была мне непонятна и вызывала ревность, раздражение и растерянность, как Алина оказалась в моей постели. Фрина знала об этом, но как будто не придавала значения моей измене. И эта сцена за новогодним столом, когда Фрина передала Алине кабошон, чтобы примерить подарок Топорова… Алина не убрала кабошон в шкатулку, а надела его, словно символ власти, который давал ей право на меня. Ну так мне тогда показалось…

Неужели чувство вины перед Фриной лишило меня воли? Или все дело только в привычке к комфорту, к насиженному месту и проторенной женщине?

Ответа у меня не было тогда, нет и сейчас.

Тем утром Алина отправилась к синьоре Чинизелли за свадебным платьем.

Почти каждый день мы обсуждали это платье. Алина сразу отказалась от белого: «Я в нем буду стопушечным линкором на всех парусах!» Потом отвергла розовое и лимонно-желтое, кружева, банты и рюши. Время поджимало, портниха, приглашенная синьорой, нервничала, боясь не успеть к сроку. Наконец Алина остановилась на двух платьях – алом с темным отливом и черном с золотом.

Оставшись один, я сел за пишущую машинку, чтобы заняться историей учителя Полуэктова, но вспомнил его соседа – старика, про которого в Слободе говорили, будто он служил в расстрельной команде у чекистов: поскольку у него был темный опыт убийства безоружных людей, его звали к больным, умирающим и новорожденным, чтобы он наложил на них страшную свою колдовскую руку…

Питался он хлебом и картошкой, ходил в обносках, но после смерти у него нашли золотой ключ, который был вшит под кожей на груди, изуродованной страшным шрамом. Почему он там оказался? От чего был этот ключ? За дверью, которую открывал ключ из чистого золота, хранились либо несметные сокровища, либо страшные тайны – ничего другого жители Слободы придумать не могли.

Золотой ключ был такого же размера, как и тот, что отдал мне дед. Ключ от будущего дома, который прадеду так и не удалось построить. Я попытался представить этот дом мечты, но уснул, не добравшись до крыши…

Проснулся я на диване от холода.

На часах было девять.

Алины не было.

Полистал телефонный справочник, валявшийся в прихожей под зеркалом, но номера синьоры Чинизелли не нашел.

Возможно, Алина все еще терзается выбором свадебного платья, а может, по пути зашла к родителям. Но и их телефона я не знал.

В Карцере было так накурено, что я не сразу почувствовал запах дыма. А когда почувствовал, поначалу не придал этому значения. Как это уже бывало, запах мог просочиться со двора, где то и дело загорался мусор в контейнерах, или с улицы – недавно по соседству сгорела фура с мороженой курятиной, и вонища – горелый жир и кости – чувствовалась в округе еще недели две-три.