Весенние игры в осенних садах - Юрий Винничук

– Юная поэтесса, понимаешь? – подмигнул Мирон.

– В самом деле, бывает так, что талант, подобно сверхновой звезде, вспыхивает у людей обреченных… – Ростислав внезапно умолк, словно испугавшись, что сболтнул лишнее, затем достал из пачки и поднес ко рту сигарету, попробовал закурить, но тщетно, спички в его пальцах ломались, пока Мирон не подсунул ему зажигалку, затем откашлялся и добавил: – Она больна. Неизлечимо.

Я оцепенел и чувствовал, как душа моя проваливается в неисповедимые тартарары моего тела вместе с сердцем. Наверное, ужас, отразившийся на моем лице, поразил и Ростислава.

– Видите ли, пан Юрко, ситуация весьма деликатная. Я бы не должен вам об этом говорить. Но вот Мирон… а вы его приятель… Короче, если вы строили себе какие-то планы с ней, то… – он выпустил дым поверх моей головы и продолжил: – …не стоит. Она обречена. Мы сделали магнитно-ядерный резонанс мозговой ткани и обнаружили неоперабельную опухоль мозга. Наверное, вы замечали у нее резкие перепады настроения, странную привычку подолгу смотреть в одну точку и не слушать того, что вы ей говорите, а на ваши вопросы отвечать с некоторым опозданием. Иногда по ночам случаются провалы памяти и проявления сомнамбулизма, когда она совершенно не осознает собственное поведение. Сколько раз она при вас теряла сознание?

– Два… нет, три…

– Ну, вот… однажды она потеряет сознание и больше не придет в себя…

– И сколько ты ей даешь? – спросил Мирон.

– Здесь угадать невозможно, это может случиться и через неделю или две, а может и через месяц. В любом случае отмерено ей плачевно мало.

– Она об этом знает? – спросил я.

– Дело в том, что я дал ей другую выписку, в которой нет ни слова об опухоли. Настоящий диагноз получила на руки ее мама. Не знаю, каким образом это прочитала Марьяна… Она пришла ко мне, сунула под нос диагноз и заставила все ей объяснить.

– И вы ей сказали, что надежды нет?

– Я так не мог сказать. Объяснил ей, что бывают случаи, когда с такой опухолью люди жили долгие годы. Но она сразу поставила меня на место. Оказывается, прежде, чем прийти ко мне, она провела день в медицинской библиотеке. Так что… была достаточно информированной… ее интересовало лишь одно: не поздно ли оперировать. Тогда я предложил ей лечь на новое обследование. На девяносто девять процентов я был уверен, что операция уже ничего не даст, и все же хотелось абсолютной определенности.

– Когда это было? Когда вы обнаружили опухоль? – спросил я.

– В феврале.

В феврале я получил первое письмо от Марьяны. Мне стало не по себе, я не мог овладеть собой, и, когда Мирон подал мне рюмку коньяка, я вмиг опрокинул ее.

– А когда она легла к вам?

– В апреле. Она пролежала у нас две недели, я показал ее еще нескольким специалистам, даже выслал ее данные знакомому коллеге в Австрию. Но ответ отовсюду был неутешительный: поздно. Если бы родители хватились раньше и операция была сделана в детстве, она была бы спасена. Но Марьяна росла в неблагополучной семье… Отец их бросил, а мать… мать у нее алкоголичка… ее воспитывала и содержала бабушка. Недавно бабушка умерла.

– Она рассказывала мне об отце-профессоре и матери-враче.

– Отец-профессор… – Ростислав горько улыбнулся, – отец ее был простой каменщик. Мать – швея… в периоды запоев часто избивала дочку, и она каждый раз сбегала к своей бабушке, а затем стала у нее жить. Где-то там, на Майоровке, стоит маленькая, вросшая в землю допотопная хатка, которую чудом не снесли при застройке. В ней Марьяна и живет. Одна. Бабуля умерла и оставила ей какие-то небольшие сбережения да горсточку разных золотых мелочей. Если мерить на глаз, было у нее того добра эдак долларов на двести. Марьяна принесла мне те побрякушки, высыпала на стол и спросила, хватит ли на операцию. Но что я мог ей ответить? Я мог сказать, что не хватит и всех сокровищ мира, но вместо этого лишь покачал головой.

– То есть вы оставили ей надежду на то, что операция вообще возможна, если бы раздобыть средства?

– Тогда я просто не мог… не мог из себя выдавить, что надежд никаких не осталось… Глядя на эту юную чистую красоту… Я как только мог оттягивал этот приговор… Но, в конце концов, вынужден был сказать все как есть. От нее тяжело что-нибудь утаить. Она мгновенно распознает неправду.

– Это страшная смерть?

– В таком возрасте любая смерть страшна.

– А смерть от опухоли мозга?

– Она может умереть с ужасными болями, а может в какое-то утро просто не проснуться… Уснуть сегодня и не проснуться завтра…

– И это она тоже знает?

– Да.

– С какого времени?

– В конце мая я решился сказать ей правду.

В последние дни мая мы впервые встретились.

– С той поры у нее появилась боязнь сна, особенно ночью… – продолжал Ростислав. – По ночам она часто совсем не спит, читает, и только на рассвете засыпает, когда уже настолько изнурится, что ей все становится безразличным. Думаю, что ради ее спокойствия этого не следовало бы говорить.

– И что было потом?

– Она… только между нами… попросила у меня яду.

– Вы дали?

– Я же врач, а не палач.

– У вас не возникало ощущение, что гуманней было бы избавить ее от лишних мук?

– Я предложил ей госпитализироваться, когда… когда ей станет хуже… по крайней мере, обезболивающие средства я гарантировал. Однако, сдается мне, мания самоубийства слишком крепко засела в ее головке. На мое предложение она ответила истерикой. Успокоить ее стоило больших трудов. Последний раз она побывала у меня на прошлой неделе. Сказала, что никогда больше не ляжет в больницу и никогда не будет терпеливо ожидать смерть. И, знаете… я верю ей… но я здесь бессилен…

– И на когда назначен ее очередной визит к вам?

– Сейчас… – он полистал блокнот, – у меня записано… восьмого августа… в десять…

Я брел по городу с таким чувством, будто мне на голову обрушился весь каменный Львов, я нервно улавливал любой малейший звук, каждое еле слышное шевеление воздуха, а человеческие голоса и грохот трамваев сотрясали меня, сливаясь в дикой какофонии так, что мне хотелось зажать уши ладонями и бежать напрямик через дворы и переулки подальше от этого гама, скрежета, лязга, грохота и хохота, бензинного смрада, удушающих испарений, заплеванного асфальта. Всю дорогу я думал только о Марьяне. Все то, что раньше в ее поведении представлялось мне сумасбродством, странным капризом или прихотью, теперь укладывалось во вполне понятную схему. Она решила покончить самоубийством не потому, что разочаровалась в жизни, а из-за боязни ожидания своего страшного конца. А поскольку имела поэтическую натуру, она пожелала все театрализовать. Подговорить своего сверстника представлялось ей нереальным, зато я, на ее взгляд, для этого всецело подходил. Остановившись на моей кандидатуре, она затеяла со мной переписку с одной целью: увлечь собой, искусить и подчинить мои чувства настолько, чтобы я ради нее стал готов на все. И все же она охотилась не за мной, а за тем, что я всегда старался уберечь и защитить от любого внешнего вмешательства – за писателем во мне. Приколов мою красивую смерть, как брошь, себе на воротник, она не прочь войти вместе со мной во врата вечности, а иначе ее кончина была бы будничной и обречена на безвестность. Я же скрашивал этот переход, превращал его в романтичную легенду и словно бы гарантировал, что имя ее останется в истории, как оставались имена всех женщин, составивших компанию известным самоубийцам.