Весенние игры в осенних садах - Юрий Винничук

– Поцелуй меня, – говорит Марьяна, глядя перед собой.

Еще чего!!!! Я сдерживаю в себе крик, откладываю стакан в сторону, но так, чтобы он свалился, и вино вместе с таблеткой вылилось в траву. А после этого беру за горлышко бутылку вина и жадно хлещу, допивая почти до дна.

– Целуй меня, – настаивает Марьяна, и я чувствую, что голос ее слабеет, а сама она откидывается назад и опирается на локти.

– Я хочу перед смертью напиться. Целуй меня, – шепчет она уже совсем тихо, а язычок ее заплетается, и сама она еле-еле держится на локтях.

Я откладываю бутылку и наклоняюсь над ней, наклоняюсь медленно, месяц снова выныривает и фотографирует, и я вижу ее полузакрытые глаза, полураскрытые уста, о Боже, она умирает, неужто я ее не поцелую, но ведь в ее устах яд, я обнимаю ее и целую, она еще жива, губы такие же горячие, как и прежде, и она вопреки моим подозрениям даже не пытается впрыснуть мне со своим язычком ядовитой слюны, она лишь напрягла губы, тугие, сладкие, я целую их в страшном напряжении, ожидая, что она вот-вот сделает это, высунет язычок, но она безвольно никнет в моих руках, и ресницы ее смыкаются. Меня поражает удивительное спокойствие на ее лице. Я не могу отвести от нее взгляд. Хочу сказать себе что-нибудь плохое, неприятное и оскорбительное, выругаться, но голова моя тяжела, голова моя беспросветно тупа. Я пью шампанское и смотрю на воду. Над озером стелется густой туман, из тумана выныривает лодка.

– Что, перебздел? – спрашивает Грицко, весь укутанный облаком, словно греческий бог на Олимпе. – Ну да, это действительно страшно. По себе знаю. Ты поступил по-свински.

– А она? Она не по-свински себя повела, скрыв неизлечимую болезнь? Она знала, что дни ее сочтены, и захотела избежать предсмертных мучений. Я это могу понять… Но зачем она решила втянуть в это и меня?

– Ради компании. И все же в одном она совершенно права: всегда важно уйти вовремя. Откланяться, поблагодарить и уйти. Так, как это сделал я.

– Но ведь ты не покончил самоубийством.

– Ну да, ясное дело, это не было самоубийство в том смысле, как это принято считать. Но я все-таки ушел сам. Это все равно что взять и перестать дышать. Или перестать есть. Или перестать писать. Или перестать любить. Все это – смерть.

– Но я ведь не тороплюсь на тот свет. Мне кажется, я еще не все сделал.

– Это самообман. Всего сделать просто невозможно. Но, знаешь ли, мне очень жаль твою девушку. Ты ее использовал так примитивно…

– А разве ее можно было использовать как-то иначе? Подскажи.

– Ты просто не понял… ничего не понял… она избрала тебя… девушка чьей-то мечты – юная, прекрасная… ты представляешь: ваши фото рядом после того, когда газеты начнут сообщать о самоубийстве? Ты не усек, что ты ИЗБРАННЫЙ! Она предложила тебе – единственному из тысяч и тысяч мужчин – присоединиться к ней. А ты ее взял… как носовой платочек… Тебе преподнесен высочайший дар, который только можно получить в этой жизни: великолепная смерть, и ей можно только завидовать, ее могли воспевать в поэмах и легендах. А что ты выбрал взамен? Медленное умирание, состязание с болезнями, похожее на самоистязание, пока не упадешь трупом в лучшем случае, а в худшем не заляжешь в больничку, как я, и будут вокруг тебя сновать родственники, делая вид, что все прекрасно, ты поправишься и буквально послезавтра вприпрыжку прибежишь домой, хотя от твоего взгляда не спрячутся их вымученные улыбки, их наигранные реплики… и в конце концов ты врежешь дубаря – старый, сморщенный, серый… и отгрохают тебе на могиле какую-нибудь бандуру или заплаканную Музу…

– Но ведь ты преувеличиваешь. Она выбрала меня не потому, что полюбила. Она лгала и лишь изображала влюбленность. Она не сказала мне правду. А суть в том, что у Марьяны – уважительная причина уйти из жизни, тогда как у меня таковая отсутствует. Следовательно, она выбрала меня на роль сопровождающего, пажа ее королевской милости. Я был лишь великодушно допущен к тому, чтобы поддерживать шлейф ее смерти. И я купился на это.

– Ты хочешь сказать, что обдумывал самоубийство?

– Да. Я много об этом размышлял.

– А знаешь ли ты, что человек, которому мысль о самоубийстве никогда не приходила в голову, совершит его скорее, нежели тот, кто это задумывает. Фатальный поступок легче осуществить необдуманно, нежели взвешивая. Здравому смыслу, далекому от идеи самоубийства, нечем от нее защититься, и если она вдруг посетит его, он будет поражен, ослеплен возможностью радикального решения, о котором до сих пор даже не догадывался. Тот же, для кого эта мысль не нова, будет медлить, взвешивая и без конца рисуя в своем воображении последний шаг, который он уже до мелочей продумал и отважится на него с холодной кровью, если только когда-нибудь это сделает. Разве не так?

– Это правда, я представлял себе это не раз.

– Мы разучились расставаться с жизнью философски. Этим искусством в совершенстве владели древние. Для нас самоубийство – всегда страсть, экстаз, шок. То, что когда-то совершалось уравновешенно, теперь происходит подобно болезненным конвульсиям. Античные и восточные мудрецы умели расставаться с жизнью и подчиняться фатуму без трагедий и завываний. В наше время утеряна и эта безмятежность, и сама ее основа, ведь Провидение захватило место античного Фатума. Что ты пьешь?

– Как всегда, шампанское.

– Сколько можно дуть эту шипучку? А водка не идет?

– И никогда не шла. Ты ведь знаешь.

– Ну, дай и мне глоток.

– А тебе можно?

– Шампан позволительно.

Он подплыл к самому бережку, я подал ему бутылку он сделал большой глоток, а когда вернул обратно, то я чуть не обжег пальцы о заиндевелую бутылку и вынужден был сразу положить ее на траву.

– Холодно у нас, – сказал Грицко. – Видишь ли, когда до тебя дошло, что она не шутит, ты не должен был разыгрывать эту комедию. Но ведь ты хотел ее поиметь. И это была единственная возможность. И ты ее использовал.

– Не совсем так. Я спал с ней и раньше, хотя до сих пор не могу взять в толк, как это так получалось, что отдавалась она в лунатическом состоянии. Вначале я питал надежду, что она передумает, что все это какая-то шизуха. Я не воспринимал всерьез ее тарабарщину про смерть. Но, узнав о ее болезни, понял, что она просто решила театрализовать свою неотвратимую смерть. И тогда мне стало ясно, что мне уготована участь ее жертвы, которую она решила утащить с собой в бездну. Собственно, так, как ты и сказал: для компании. Но ведь это нечестно. Ведь я же не смертельно больной. Поэтому она решила подкрасться с другой стороны: убедить меня, что я уже все совершил, что впереди уже ничего не ждет. И должен сказать, это ей фактически удалось. Некоторые ситуации в моей жизни склоняли меня к самоубийству. Я бы не стал разыгрывать здесь эту сцену, если бы меня не попросил врач. Однако он должен был дать ей не яд, а снотворное. Откуда у нее взялся яд? Я ничего не понимаю. Она хотела умереть, и она умерла.

– Дай бутылку. – Он снова сделал глоток, закрыл глаза, задумался, сделал еще один глоток и сказал: