Коронация, или Последний из романов - Борис Акунин

Эндлунг слушал, как завороженный. Я,признаться, тоже увлекся и еще долго расписывал такому благодарному слушателювесь ход великой церемонии, то и дело сверяясь по часам, чтобы не забегатьвперед. И как раз, когда я сказал: «Но вот государь и государыня, поднявшись наКрасное крыльцо, свершают пред всем народом троекратный земной поклон. Сейчасгрянет артиллерийский салют», – вдали и в самом деле грянул гром, непрекращавшийся в течение нескольких минут, ибо, согласно церемониалу, пушкидолжны были произвести 101 выстрел.

– Как замечательно вы всё описали, –с чувством произнес Эндлунг. – Будто видел всё собственными глазами, дажелучше. Я только не понял про лаковый ящик и человека, который крутит ручку.

– Я сам не очень про это понимаю, –признался я, – однако собственными глазами видел в «Дворцовых ведомостях»извещение, что коронация будет запечатлена на новейшем синематографическомаппарате, для чего нанят специальный манипулятор – он будет крутить ручку, и отэтого получится нечто вроде движущихся картинок.

– Чего только не придумают… –Лейтенант тоскливо покосился на серое оконце. – Ну вот, перестали палить,и теперь слышно, как бурчит в брюхе.

Я сдержанно заметил:

– В самом деле, очень хочется есть.Неужто мы умрем от голода?

– Ну что вы, Зюкин, – махнул рукоймой напарник. – От голода мы не умрем. Мы умрем от жажды. Без пищи человекможет выжить две, а то и три недели. Без воды же мы не протянем и трех дней.

У меня и в самом деле пересохло в горле, а внашей камере между тем становилось душновато. Женское платье Эндлунг снял ужедавно, оставшись в одних кальсонах и обтягивающей нательной рубахе в сине-белуюполоску, так называемой «тельняшке». Теперь же он снял и тельняшку, и я увиделна его крепком плече татуировку – весьма натуралистичное изображение мужскогосрама с разноцветными стрекозьими крылышками.

– Это мне в сингапурском борделеизобразили, – пояснил лейтенант, заметив мой смущенный взгляд. – Ещемичманишкой был, вот и умудрил. На спор, для куражу. Теперь на приличнойбарышне не женишься. Так, видно, и помру холостяком.

Последняя фраза, впрочем, была произнесена безмалейшего сожаления.

Всю вторую половину дня я нервно расхаживал покамере, все больше мучаясь голодом, жаждой и бездействием. Время от временипринимался кричать в окно или стучать в дверь – без какого-либо результата.

А Эндлунг в благодарность за описаниекоронации занимал меня бесконечными историями о кораблекрушениях и необитаемыхостровах, где моряки различных национальностей медленно умирали без пищи иводы.

Уже давно стемнело, когда он завелдушераздирающий рассказ про одного французского офицера, который был вынужденсъесть товарища по несчастью, корабельного каптенармуса.

– И что вы думаете? – оживленноговорил полуголый камер-юнкер. – После лейтенант Дю Белле показал на суде,что мясо у каптенармуса оказалось нежнейшее, с прослойкой сальца, а на вкусвроде поросятины. Суд лейтенанта, конечно, оправдал, учтя чрезвычайностьобстоятельств, а также то, что Дю Белле был единственным сыном у старушкиматери.

На этом месте познавательный рассказ прервался,потому что дверь камеры вдруг бесшумно отворилась, и мы оба замигали от яркогосвета фонаря.

Расплывчатая тень, возникшая в проеме,произнесла голосом Фомы Аникеевича:

– Прошу прощения, Афанасий Степанович.Вчера, конечно, я узнал вас под рыжей бородой, но мне и в голову не пришло, чтодело может закончиться так скверно. А нынче на приеме в Грановитой палате яслучайно услышал, как двое здешних завсегдатаев шептались и смеялись, поминаянекую острастку, которую они задали двум «Блюстителям». Я и подумал, уж не провас ли это. – Он вошел в темницу и участливо спросил. – Как же вытут, господа, без воды, еды, света?

– Плохо! Очень плохо! – вскричалЭндлунг и кинулся нашему избавителю на шею. Полагаю, что Фоме Аникеевичу такаяпорывистость, проявленная потным господином в одних кальсонах, вряд ли моглаприйтись по вкусу.

– Это камер-юнкер нашего двора ФилиппНиколаевич Эндлунг, – представил я. – А это Фома АникеевичСавостьянов, дворецкий его высочества московского генерал-губернатора. –И, покончив с необходимой формальностью, скорей спросил о главном. – Что сМихаилом Георгиевичем? Освобожден?

Фома Аникеевич развел руками:

– Об этом мне ничего неизвестно. У нассобственное несчастье. Князь Глинский застрелился. Такая беда.

– Как застрелился? – поразилсяя. – Разве он не дрался с лордом Бэнвиллом?

– Сказано – застрелился. Найден вПетровско-Разумовском парке с огнестрельной раной в сердце.

– Значит, не повезло корнетику. –Эндлунг стал натягивать платье. – Англичанин не промазал. Жаль. Славныйбыл мальчуган, хоть и бардаш.

– …А еще помощник буфетчика расколотилблюдо для дичи из севрского сервиза. Я пока распорядился оштрафовать его наполовину месячного жалованья, а остальное на ваше усмотрение. Теперь огорничной ее высочества Петрищевой. Лакей Крючков донес, что она была замеченав кустах с камердинером господина Фандорина в весьма недвусмысленном виде. Яникаких мер предпринимать не стал, ибо не знаю, как у вас заведено обходиться сподобного сорта вольностями…

– На первый раз – внушение, – поясниля Сомову, отрываясь от тарелки. – На второй раз – взашей. Если понесла –выходное пособие. У нас с этим строго.

За окнами светало, а в кухне горел свет. Я сбольшой охотой съел разогретый суп и принялся за котлетки де-Роган. Большесуток без маковой росинки во рту – это вам не шутки.

После того, как Фома Аникеевич извлек нас сЭндлунгом из заточения, наши с лейтенантом пути разошлись. Он отправился вВарьете, чтобы переодеться. Звал и меня, говорил, что девочки ночуют в комнатахпри театре – и накормят, и напоят, и приласкают.

Но у меня имелись дела поважней. Причемхозяйственные заботы в число сих важных дел не входили, и помощника явыслушивал довольно невнимательно.

– Как прошла коронация? – спросил я,прикидывая, может ли Сомов что-либо знать о вчерашней операции. Вроде бы недолжен, но человек он, кажется, неглупый, проницательный. Во всяком случае опричинах моего отсутствия не задал ни единого вопроса. Как бы этак понебрежнеепоинтересоваться, не привезли ли из Ильинского Михаила Георгиевича?

– Полное великолепие. Но, – Сомовпонизил голос, – среди наших поговаривают, что были нехорошиепредзнаменования…