Держава и топор. Царская власть, политический сыск и русское общество в XVIII веке - Евгений Анисимов

Ужесточению муки казнимого на эшафоте в XVIII веке, как и раньше, придавалось большое символическое значение – пытки накануне казни и непосредственно во время публичной экзекуции были формой государственной мести. Артикул воинский разрешал при четвертовании предварительно рвать тело преступника клещами.

Можно сказать, что страшной, мучительной была и казнь колесованием. Она предполагала переламывание костей преступника на эшафоте с помощью лома или колеса. Из документов видно, что преступнику ломали преимущественно руки и ноги. Средневековые гравюры и описания современников позволяют судить о технике этой казни. Сохранившееся палаческое колесо XVIII века внешне похоже на каретное колесо. Его деревянный обод снабжен железными оковками, края которых загнуты для того, чтобы усилить ломающий кости удар.

Преступника, опрокинутого навзничь, растягивали и привязывали к укрепленным на эшафоте кольцам или к вбитым в землю кольям. Под суставы (запястья, локти, лодыжки, колени и бедра) подкладывались клинья или поленья, а затем с размаху били ободом колеса по членам так, чтобы сломать кости, но не раздробить при этом тела. В приговорах указывалось, что именно ломать – ребра, руки, ноги и т. д. В основном ломали руки и ноги. После Петра I эта казнь еще применялась в России, но, в отличие от других стран Европы, довольно редко и к середине XVIII века исчезла совершенно.

Приговор «колесовать руки и ноги» чаще всего относился к процедуре «колесования живова». Этот вид казни считался очень жестоким. После того как преступнику ломали руки и ноги, его клали на укрепленное на столбах колесо, где он медленно умирал. Из некоторых описаний следует, что переломанные члены преступника переплетали между спицами укрепленного на столбе колеса. Ломая кости, палачи при этом стремились не повредить внутренних органов, чтобы не ускорить смерть и чтобы мучения затянулись. Положенные на колеса преступники жили иногда по несколько дней, оставаясь в сознании. Юль в 1710 году писал, что «в летнее время люди, подвергающиеся этой казни, лежат живые в продолжении четырех-пяти дней и болтают друг с другом. Впрочем, зимою в сильную стужу… мороз прекращает их жизни в более короткий срок». Более гуманным был приговор, в котором было сказано: «После колесования, отсечь голову». Так в 1739 году колесовали И. А. Долгорукого.

По-видимому, как и при обычных переломах, колесованного можно было спасти. В 1718 году положенный на колесо Ларион Докукин согласился дать показания. Его сняли с колеса, лечили, а потом допрашивали. Вскоре он либо умер, либо ему отрубили голову. Как сообщал австрийский дипломат Плейер, на следующий день после казни, совершенной 17 марта 1718 года, лежавший на колесе Александр Кикин, увидев проходящего мимо Петра, просил «пощадить его и дозволить постричься в монастырь. По приказанию царя его обезглавили». Счастливцем мог считать себя приговоренный к «колесованию мертвым», ибо казнь начиналась с отсечения головы, после чего ломали уже бездыханное тело. Вообще колесо занимало особое место в процедуре казни и служило средством дополнительного надругательства над останками преступника – отрубленную голову или отсеченные члены трупа надолго водружали на колесо для всеобщего обозрения. Это предусматривал закон: «…И на колеса тела их потом положить». Так было с телом Пугачева: его отрубленные члены выставили на колесах в разных частях Москвы, а на месте казни, как описывает современник, «один из палачей залез наверх столба и насадил голову мятежника на железный шпиль», венчавший колесо.

Посажение на кол было одной из самых мучительных казней. Сергеевский считает, что кол вводился в задний проход и тело под собственной тяжестью насаживалось на него. По-видимому, были разные школы посажения на кол. Искусство палача состояло в том, чтобы острие кола или прикрепленный к нему металлический стержень ввести в тело преступника без повреждения жизненно важных органов и не вызвать обильного, приближающего конец кровотечения. Кол с преступником закреплялся вертикально. Известно, что при казни Степана Глебова к колу была прибита горизонтальная рейка, чтобы казнимый под силой тяжести тела не сполз к земле. Кроме того, казнимого в декабре Глебова одели в шубу, чтобы он не замерз, и тем самым продлили его мучения.

Фальшивомонетчикам заливали горло металлом (обычно это было олово), который у них находили при аресте. Как и других преступников, их тела водружали (привязывали) на колесо, а к его спицам привязывали фальшивые монеты. Нельзя сказать, что сожжение было в России особенно распространенной казнью, в отличие от Европы, где костры с еретиками горели в XVII и XVIII веках. К сожжению приговаривали преступников преимущественно по делам веры: еретиков, отступников, богохульников, а также ведунов, волшебников и поджигальщиков. Берхгольц видел такую казнь в 1722 году. Преступника, выбившего в церкви палкой икону из рук епископа, казнили в соответствии с обычаем тальона, то есть казнили вначале член, совершивший преступление. Для этого приговоренного привязали цепями к столбу, у подножья которого был разложен горючий материал. Правую руку преступника, которой было совершено преступление, прикрепили проволокой к прибитой на столбе поперечине. Руку плотно обвили просмоленным холстом вместе с палкой, которой и был нанесен удар по иконе. После этого подожгли руку. Она сгорела за 7–8 минут, и когда огонь стал перебрасываться на тело преступника, был дан приказ поджечь разложенный под его ногами костер. При этом Берхгольц отмечает необыкновенное самообладание казнимого, который не издал ни одного звука во время этой страшной экзекуции. Так было принято казнить и в других странах.

В 1701 году Григорий Талицкий и его последователь Иван Савин были приговорены к казни на медленном огне, которая называлась «копчение». Талицкого и Савина в течение восьми часов обкуривали каким-то едким составом, от которого у них вылезли волосы на голове и бороде и тело стало истаивать, как свеча. Мучения оказались столь невыносимы, что Талицкий, к вящему негодованию Cавина, «покаялся и снят был с копчения», а затем четвертован.

Признание упорствующим преступником своей вины, отречение его от прежних взглядов власть воспринимала с удовлетворением и могла облегчить участь приговоренного либо перед казнью (назначали более легкую казнь), либо во время экзекуции. Тот, кто просил пощады, раскаивался или давал показания, мог рассчитывать на снисхождение, получить, как тогда говорили, «удар милосердия». Такому покаявшемуся преступнику облегчали мучения – отсекали голову или пристреливали.

Власть добивалась от казнимого не только раскаяния, но и дополнительных показаний. Страшные физические мучения делали самых упрямых колодников покладистыми если не в пыточной камере, то на колесе или на колу, когда мучительная смерть растягивалась на сутки. И это позволяло вытянуть из полутрупа какие-то ранее скрытые им сведения. Поэтому рядом с умирающим всегда стоял священник, а иногда и чиновник сыскного ведомства, готовый сделать запись признания или раскаяния.

Редчайший случай произошел с майором Глебовым, уличенным в 1718 году в сожительстве с бывшей царицей Евдокией и в иных государственных преступлениях. На следствии Глебов держался мужественно, обвинения от себя отводил, но главное – он не раскаялся в своих поступках и не просил у государя прощения, за что был приговорен к посажению на кол. Во время казни на Красной площади 15 марта 1718 года к нему приставили архимандрита Спасского монастыря Феофилакта Лопатинского и иеромонаха Маркела Родышевского, чтобы они, постоянно находясь около преступника, приняли его покаяние. Но церковники так и не дождались раскаяния. Лишь однажды умирающий «просил в ночи тайно» Маркела причастить его, но тот отказал казненному в просьбе. Утром 16 марта Глебов умер. Позже Петр расправился с Глебовым еще и посмертно, объявив ему анафему – вечное церковное проклятие, поскольку он «покаяния не принес и причастия Святых тайн не точию не пожелал, но и отвергся». С тех пор по всем церквям ему должны были возглашать: «Вовеки да будет анафема!» – как и Гришке Отрепьеву и Ваньке Мазепе.