Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Кто таков? – прокричал кто-то громким и усиленно сердитымголосом.

Алеша отворил тогда дверь и шагнул чрез порог. Он очутился визбе, хотя и довольно просторной, но чрезвычайно загроможденной и людьми, ивсяким домашним скарбом. Налево была большая русская печь. От печи к левомуокну чрез всю комнату была протянута веревка, на которой было развешено разноетряпье. По обеим стенам налево и направо помещалось по кровати, покрытыхвязаными одеялами. На одной из них, на левой, была воздвигнута горка из четырехситцевых подушек, одна другой меньше. На другой же кровати, справа, виднеласьлишь одна очень маленькая подушечка. Далее в переднем углу было небольшоеместо, отгороженное занавеской или простыней, тоже перекинутою чрез веревку,протянутую поперек угла. За этою занавеской тоже примечалась сбоку устроеннаяна лавке и на приставленном к ней стуле постель. Простой деревянныйчетырехугольный мужицкий стол был отодвинут из переднего угла к серединномуокошку. Все три окна, каждое в четыре мелкие, зеленые, заплесневшие стекла,были очень тусклы и наглухо заперты, так что в комнате было довольно душно и нетак светло. На столе стояла сковорода с остатками глазной яичницы, лежалнадъеденный ломоть хлеба и, сверх того, находился полуштоф со слабыми остаткамиземных благ лишь на донушке. Возле левой кровати на стуле помещалась женщина,похожая на даму, одетая в ситцевое платье. Она была очень худа лицом, желтая;чрезвычайно впалые щеки ее свидетельствовали с первого раза о ее болезненномсостоянии. Но всего более поразил Алешу взгляд бедной дамы – взгляд чрезвычайновопросительный и в то же время ужасно надменный. И до тех пор пока дама незаговорила сама и пока объяснялся Алеша с хозяином, она все время так женадменно и вопросительно переводила свои большие карие глаза с одногоговорившего на другого. Подле этой дамы у левого окошка стояла молодая девушкас довольно некрасивым лицом, с рыженькими жиденькими волосами, бедно, хотя ивесьма опрятно одетая. Она брезгливо осматривала вошедшего Алешу. Направо, тожеу постели, сидело и еще одно женское существо. Это было очень жалкое создание,молодая тоже девушка, лет двадцати, но горбатая и безногая, с отсохшими, каксказали потом Алеше, ногами. Костыли ее стояли подле, в углу, между кроватью истеной. Замечательно прекрасные и добрые глаза бедной девушки с какою-тоспокойною кротостью поглядели на Алешу. За столом, кончая яичницу, сиделгосподин лет сорока пяти, невысокого роста, сухощавый, слабого сложения,рыжеватый, с рыженькою редкою бородкой, весьма похожею на растрепанную мочалку(это сравнение и особенно слово «мочалка» так и сверкнули почему-то с первогоже взгляда в уме Алеши, он это потом припомнил). Очевидно, этот самый господини крикнул из-за двери: «кто таков», так как другого мужчины в комнате не было.Но когда Алеша вошел, он словно сорвался со скамьи, на которой сидел за столом,и, наскоро обтираясь дырявою салфеткой, подлетел к Алеше.

– Монах на монастырь просит, знал к кому прийти! – громкомежду тем проговорила стоявшая в левом углу девица. Но господин, подбежавший кАлеше, мигом повернулся к ней на каблуках и взволнованным срывающимся каким-тоголосом ей ответил:

– Нет-с, Варвара Николавна, это не то-с, не угадали-с!Позвольте спросить в свою очередь, – вдруг опять повернулся он к Алеше, – чтопобудило вас-с посетить… эти недра-с?

Алеша внимательно смотрел на него, он в первый раз этогочеловека видел. Было в нем что-то угловатое, спешащее и раздражительное. Хотяон очевидно сейчас выпил, но пьян не был. Лицо его изображало какую-то крайнююнаглость и в то же время – странно это было – видимую трусость. Он похож был начеловека, долгое время подчинявшегося и натерпевшегося, но который бы вдругвскочил и захотел заявить себя. Или, еще лучше, на человека, которому ужасно быхотелось вас ударить, но который ужасно боится, что вы его ударите. В речах егои в интонации довольно пронзительного голоса слышался какой-то юродливый юмор,то злой, то робеющий, не выдерживающий тона и срывающийся. Вопрос о «недрах»задал он как бы весь дрожа, выпучив глаза и подскочив к Алеше до того в упор,что тот машинально сделал шаг назад. Одет был этот господин в темное, весьмаплохое, какое-то нанковое пальто, заштопанное и в пятнах. Панталоны на нем быличрезвычайно какие-то светлые, такие, что никто давно и не носит, клетчатые и изочень тоненькой какой-то материи, смятые снизу и сбившиеся оттого наверх, точноон из них, как маленький мальчик, вырос.

– Я… Алексей Карамазов… – проговорил было в ответ Алеша.

– Отменно умею понимать-с, – тотчас же отрезал господин,давая знать, что ему и без того известно, кто он такой. – Штабс я капитан-сСнегирев-с, в свою очередь; но все же желательно узнать, что именно побудило…

– Да я так только зашел. Мне, в сущности, от себя хотелосьбы вам сказать одно слово… Если только позволите…

– В таком случае вот и стул-с, извольте взять место-с. Это вдревних комедиях говорили: «Извольте взять место»… – и штабс-капитан быстрымжестом схватил порожний стул (простой мужицкий, весь деревянный и ничем необитый) и поставил его чуть не посредине комнаты; затем, схватив другой такойже стул для себя, сел напротив Алеши, по-прежнему к нему в упор и так, чтоколени их почти соприкасались вместе.

– Николай Ильич Снегирев-с, русской пехоты бывшийштабс-капитан-с, хоть и посрамленный своими пороками, но все же штабс-капитан.Скорее бы надо сказать: штабс-капитан Словоерсов, а не Снегирев, ибо лишь совторой половины жизни стал говорить словоерсами. Словоерс приобретается вунижении.

– Это так точно, – усмехнулся Алеша, – только невольноприобретается или нарочно?

– Видит Бог, невольно. Все не говорил, целую жизнь неговорил словоерсами, вдруг упал и встал с словоерсами. Это делается высшеюсилой. Вижу, что интересуетесь современными вопросами. Чем, однако, могвозбудить столь любопытства, ибо живу в обстановке, невозможной длягостеприимства.

– Я пришел… по тому самому делу…

– По тому самому делу? – нетерпеливо прервал штабс-капитан.

– По поводу той встречи вашей с братом моим ДмитриемФедоровичем, – неловко отрезал Алеша.

– Какой же это встречи-с? Это уж не той ли самой-с? Значит,насчет мочалки, банной мочалки? – надвинулся он вдруг так, что в этот разположительно стукнулся коленками в Алешу. Губы его как-то особенно сжались вниточку.

– Какая это мочалка? – пробормотал Алеша.

– Это он на меня тебе, папа, жаловаться пришел! – крикнулзнакомый уже Алеше голосок давешнего мальчика из-за занавески в углу. – Это яему давеча палец укусил!

Занавеска отдернулась, и Алеша увидел давешнего врагасвоего, в углу, под образами, на прилаженной на лавке и на стуле постельке.Мальчик лежал накрытый своим пальтишком и еще стареньким ватным одеяльцем.Очевидно, был нездоров и, судя по горящим глазам, в лихорадочном жару. Онбесстрашно, не по-давешнему, глядел теперь на Алешу: «Дома, дескать, теперь недостанешь».