Правила игры в любовь - Ева Ночь

— Тань…

Если он сейчас откажет, я закричу. Сделаю что-нибудь безумное.

— Мне было бы спокойнее, если б ты была рядом, — произносит он совсем тихо, и меня немного отпускает дикое, нечеловеческое напряжение.

— Лео считает иначе, — подавляю я смешок. — У меня тут мушкетёры. Я не могу.

— Телохранители? — уточняет он.

— Бодигарды, — соглашаюсь. — Я их мушкетёрами зову. Поэтому вряд ли мне удастся выбраться. Да и, наверное, так будет спокойнее всем.

— Я буду звонить, Тань, — сказал Сашка и отключился.

И с этой минуты квартира Лео превратилась в полевой штаб. Я жила от звонка до звонка. Впитывала сухие отчёты Ландау. За эти часы он перестал быть понятным и простым, а превратился… в незнакомца, который делал свою работу, местами не очень чистую, но нужную.

Так я продержалась до вечера. А под сенью сумерек услышала, как щёлкает замок: кто-то отпирал дверь ключом, и я опрометью кинулась в коридор.

— Лео, это ты? — голос у меня дрожал, руки не слушались. Кто-то с той стороны дёргал ручку, но дверь не поддавалась: изнутри дверь была заперта на засов — это я забаррикадировалась от мира и случайностей.

Я хотела и боялась впустить того, кто настойчиво пытался пробраться внутрь. Телефон так и молчал. А сейчас там, за дверью, кто-то хотел войти.

Я уговаривала себя не волноваться и не нервничать. У меня — четыре телохранителя. И Лео миллион раз говорил, что чужие сюда не проникнут, но всё равно боялась. Страшно до дрожи, до трясучки в руках и ногах. Колени у меня мелко подрагивали, губы — тоже.

— Таня, это я, Антон Григорьевич, — глухо, почти неразборчиво, но я сейчас в таком состоянии, что способна услышать даже шелест крыльев бабочки.

И я отодвигаю засов. Застываю на пороге. Смотрю на Короля-старшего во все глаза.

Он такой же, как обычно. Если бы не знала, ни за что бы не поверила, что он болен. Идеальный костюм, белоснежная рубашка — аж глазам больно, галстук. Может, чуть небрежнее причёска, не так тщательно уложена.

— Я пройду? — спрашивает он. — Точнее, мы.

Я киваю и вытягиваю шею. Мне кажется: сейчас случится чудо и за ним в дом войдёт Лео. Но моё суровое рацио пульсирует болью в виске: если бы это был мой Лео, он бы позвонил и вошёл первым. А тот, кто пришёл с его отцом, — чужак. Суровый мужик. Цепкий взгляд. Коротко стриженые волосы. Солдафон, но не простой, а титулованный. Безопасник, наверное. И то, что отец Лео пришёл именно с ним, лишает меня сил.

Антон Григорьевич проходит в большую комнату, садится в кресло. Он не усталый и не сломленный. Слишком деловой и сосредоточенный. Жёсткий. Целеустремлённый. Всё, что угодно, только не слабый и не больной. А я почему-то только об этом и думаю: ему нельзя волноваться, нервничать. Это, наверное, может спровоцировать приступ.

— Это Георг, — кивает Король-старший на мужчину. Как будто мне это что-то говорит. — Рассказывай, девочка. Всё, что знаешь, рассказывай. Ничего не упускай, ладно?

И я вываливаю всё, что знаю. Следую за сухими и чёткими вопросами, что задаёт мне этот широкоплечий, похожий на огромный шкаф, мужчина. Он пронизывает меня цепким взглядом, вытягивает даже то, что я, наверное, хотела бы утаить.

— Закревский? — хмурит Антон Григорьевич брови. Глубокая вертикальная чёрта пролегает между ними. В уголках губ белеет гнев.

На миг зависает тишина, а затем отца Лео прорывает:

— Мальчишка! Щенок! Молчал! Скрывал! Обманывал!

Лицо у него краснеет, на скулах выступают рваные пятна.

— Антон! — одёрнул его Георг. Будто кнутом стегнул.

Я вижу, как Король-старший пытается взять себя в руки, как рычит и сжимает кулаки от бессилия и злобы, как пытается дышать глубже.

— Значит, не невеста? — интересуется он почти холодно. Будто только что не корёжило его на моих глазах. — Потянуло в игры поиграть? Обвести меня вокруг пальца?

Я молчу, потому что сказать мне нечего. Лгать не могу. А… кто я для Лео, знает только он.

Я не чувствую себя виноватой, потому что никогда не играла. Просто любила и люблю его сына, но говорить сейчас об этом глупо. Получится, что я оправдываюсь. Не хочу выворачивать наизнанку душу перед человеком, который заочно меня осудил и вряд ли поймёт мои чувства.

— Я не виню тебя, девочка, — чуть смягчаются черты его лица. — Случилось то, что случилось, — машет он левой рукой. Правой он трёт лоб. — Будем искать. Леонида и выход. Оставайся пока здесь и никуда не выходи.

Как будто я могла выйти. Но он то ли не знал, то ли думал совсем о другом. Что не удивительно.

По лицу Короля-старшего ничего нельзя прочесть. Он словно из камня вытесан. Когда-то Лео станет на него очень похожим. Но мне бы не хотелось, чтобы он был настолько неподвижно-монументным, спрятанным от окружающего мира.

Там, в доме, куда Лёня меня привозил, Антон Григорьевич был другим. Добродушным и хлебосольным. Счастливым отцом и приветливым хозяином. А теперь я понимаю: именно сейчас он настоящий. Каменно-непроницаемый делец, который способен горы сокрушить и реки повернуть вспять.

Не знаю, почему я так подумала. Может, потому что он болен, но не ломается. Не позволяет себе быть слабым.

Среди своих он играет роль, оставаясь стальным и далёким.

Нет, я не отказываю ему в чувствах, но не могу увидеть в Короле-старшем просто мужчину со своими слабостями и страхами. Наверное, Лео прав, когда говорил, что его отец не так прост, каким может показаться.

— Будьте на связи, — командует мною Георг. Взгляд у него колючий и неприветливый, словно он, что видит меня впервые, заочно терпеть не может. Возможно, так оно и есть. Лео пропал из-за меня — теперь я это знаю точно. Но я всё же держусь из последних сил до тех пор, пока за ними не закрывается входная дверь, а я без сил не опускаюсь по стене.

Сижу неподвижно, уставившись в пустоту. Без мыслей, без чувств, как сломанная кукла, у которой взял и отказал механизм.

Лео

Настоящее время

Лео провёл рукой по лицу. Отчасти, чтобы не видеть Артура. Зрелище не для слабонервных.

— Сон плохой приснился, — буркнул Лео и сел. Диван под ним протяжно скрипнул, словно пожаловался на жизнь. Вернее, на то, что от неё осталось.

Лео как током прошило. Может, и они с Артуром доживают здесь последние дни, как эти списанные в утиль вещи. Но вслух ничего говорить не стал.

Хотелось в душ, туалет и пить. А ещё голод скручивал внутренности. Сплошной дискомфорт и дурные предчувствия.

— Ведро там, — мотнул головой Артур и скривился от боли. — Импровизированный туалет. Блага цивилизации, так сказать.